Мэтью Квик: Прости меня, Леонард Пикок

И даже если – уж не знаю почему – директор начнет сегодня выборочно проверять рюкзаки, я могу сказать, что это подарок другу.

Розовая оберточная бумага собьет их с толку, так как отлично маскирует опасность, и только круглый дурак может попросить меня развернуть прекрасно оформленный подарок, предназначенный другому.

До сих пор в школе еще ни разу не обыскивали мой рюкзак, но я не хочу рисковать.

Возможно, когда я пристрелю Ашера Била, «вальтер» станет подарком и для меня.

Единственным подарком, который я сегодня получу.

Кроме «вальтера», есть еще четыре подарка, по одному для моих четырех друзей.

Я хочу нормально попрощаться с каждым из них.

Я хочу оставить каждому из них что-то такое на память о себе. Чтобы они поняли: в том, что сегодня должно произойти, нет их вины, и мне реально было на них не наплевать, просто я не смог прыгнуть выше головы – не сумел держаться поблизости.

Не хочу, чтобы они напрягались по поводу моих планов и слишком сильно переживали после.

Герр Силверман – он ведет у меня уроки холокоста – никогда не закатывает рукава рубашки в отличие от остальных учителей мужского пола, которые каждое утро появляются в свежеотутюженных рубашках с закатанными до локтя рукавами. Не носит он и разрешенные по пятницам рубашки-поло. Даже в самую жару не оголяет руки, и я долгое время задавался вопросом почему.

Я постоянно об этом думаю.

Это, наверное, величайшая загадка в моей жизни.

Быть может, у него слишком волосатые руки, думаю я. Или тюремные наколки. Или родимое пятно. Или след от ожога кислотой, которую кто-то пролил на него во время лабораторной работы еще в средней школе. Или он когда-то сидел на героине, и у него настолько исколоты вены, что остались шрамы. Или у него нарушено кровообращение, и он постоянно мерзнет.

Но, как я подозреваю, все на самом деле гораздо серьезней: возможно, он хотел покончить с собой и у него на запястьях остались шрамы от бритвы.

Возможно.

Однако сейчас мне трудно поверить, что герр Силверман когда-то пытался совершить самоубийство, так как он невероятно цельный человек; я не знаю ни одного взрослого, более достойного восхищения, чем он.

Иногда мне действительно хочется верить, будто он в свое время реально чувствовал себя настолько одиноким, опустошенным, отчаявшимся, что решил вскрыть себе вены. Ведь если он смог пережить черную полосу в жизни, а потом повзрослеть и стать просто фантастической личностью, значит и у меня тоже есть шансы [4].

И вот все свое свободное время я сижу и думаю, что же такое скрывает герр Силверман, пытаюсь разгадать его тайну, мысленно воссоздавая самые различные способы самоубийства, словом, придумывая его прошлое.

Иногда я заставляю родителей колошматить его вешалками для одежды и морить голодом.

Иногда одноклассники сбивают его с ног и пинают ногами, а когда он начинает истекать кровью, дружно мочатся ему на голову.

Иногда он страдает от безответной любви и чуть ли не каждую ночь рыдает в подушку, спрятавшись в стенном шкафу.

Иногда он попадает в лапы психопата-садиста: тот применяет к нему пытку утоплением – по типу тюрьмы Гуантанамо, – а днем не дает ему пить и заставляет сидеть в залитой ярким мигающим светом, заполненной звуками симфоний Бетховена комнате, где на широком экране непрестанно демонстрируются всякие ужасы, точь-в-точь как в фильме «Заводной апельсин».

Сомневаюсь, обратил ли кто-нибудь еще в нашем классе внимание на то, что герр Силверман никогда не закатывает рукава; может, и обратил, но ничего не сказал. По крайней мере, в школьных коридорах я ничего такого не слышал.

Интересно, неужели я единственный, кто заметил, а если и так, то что сей факт говорит обо мне?

Делает ли это меня каким-то странным?

(Еще более странным, чем я уже есть?)

Или я просто наблюдательный?

Меня так и подмывало спросить герра Силвермана, почему он никогда не закатывает рукава, но по ряду причин я решил промолчать [5].

Иногда он поощряет меня побольше писать; иногда утверждает, будто я «одаренный», и при этом как-то очень искренне улыбается, а у меня уже вертится на кончике языка вопрос о том, почему он не закатывает рукава, но я так и не решаюсь спросить, что несколько странно, а попросту смехотворно, если учесть, как страстно я желаю задать вопрос, ответ на который может меня спасти.

Как будто ответ герра Силвермана – нечто святое, способное изменить всю мою жизнь или типа того, а потому я приберегаю его на закуску, словно эмоциональный антибиотик или спасательный плот на волнах депрессии.