Джек Керуак - Ангелы Опустошения

Но я сам буду Пустотой, двигаясь не пошелохнувшись.

Ай, и я вспоминаю сладкие дни дома, которых не ценил, когда они у меня были – целые полдни еще когда мне было 15, 16, они означали крекеры «Братьев Риц» и арахисовое масло и молоко, за старым круглым кухонным столом, и шахматные задачи или мною же придуманные игры в бейсбол, пока оранжевое солнце лоуэллского октября наискось проникает сквозь шторы веранды и кухни и падает ленивым пыльным столбом и в нем мой кот обычно лижет переднюю лапку ляпляп тигриным язычком и зубцом хвостика, все подвергнуто и прах убран, Господи – поэтому сейчас в своих грязных драных одеждах я бродяжу в Высоких Каскадах и вместо кухни у меня лишь вот эта сумасшедшая битая-перебитая печка с потрескавшейся ржавчиной на трубе – подбитой, ага, на потолке, старой мешковиной, чтобы не впускать крыс ночи – давние дни, когда я мог просто подойти и поцеловать маму либо отца и сказать «Вы мне нравитесь, потому что однажды я стану старым бродягой в опустошении и буду совсем один и печален» – О Хозомин, скалы его блещут под опускающимся солнцем, неприступные крепостные парапеты возвышаются как Шекспир над миром и на многие мили вокруг ни единая тварь не знает имен ни Шекспира, ни Хозомина, ни моего —

Конец давнего дня дома, и даже недавно в Северной Каролине когда, чтобы вызвать в памяти детство, я и впрямь ел «Риц» и арахисовое масло, и пил молоко в четыре, и играл в бейсбол у себя за столом, и школьники в исшарканных башмаках возвращались домой совсем как я, голодные (а я делал им особые Банановые Сплиты Джека всего лишь каких-то ничтожных полгода назад) – Но здесь на Опустошении ветер вихрится, опустошенно беспесенный, сотрясая стропила земли, порождая собою ночь – Тени облака гигантскими летучими мышами парят над горой.

Скоро темно, скоро дневные тарелки мои вымыты, еда съедена, жду сентября, жду нисхождения в мир снова.

Тем временем закаты, безумное оранжевое дурачье неистовствует в сумраке, пока далеко на юге где мною предполагаются любящие объятья сеньорит, снежно-розовые груды ждут у подножья мира, в городах серебряных лучей вообще – озеро такая твердая сковородка, серое, голубое, ожидающее на туманных днах своих пока я проеду по ней в лодке Фила – Гора Джек как всегда принимает свою награду облачком у высоколобого основанья, вся его тысяча футбольных полей снега запутана и розова, этот единственный невообразимый снежный человек еще сидит на корточках окаменев на хребте – Золотой Рог вдали пока еще золотист посреди серого юго-востока – чудовищный горб Закваски нависает над озером – Угрюмые тучи чернеют дабы зажглись огнем кромки в той кузнице где куется ночь, спятившие горы маршируют к закату как пьяные кавалеры в Мессине когда Урсула была справедлива, [4]я бы поклялся что Хозомин бы задвигался если б мы могли его к этому подвигнуть но он проводит со мною ночь и скоро когда звезды дождем хлынут вниз по снежным полям он окажется на снежной верхушке своей гордыни весь черный и рыскающий к северу где (прямо над ним каждую ночь) Полярная звезда вспыхивает пастельно-оранжевым, пастельно-зеленым, железно-оранжевым, железно-синим, сине-малахитовым там явные созвездные предзнаменования ее грима которые можно взвесить на весах золотого мира —

Ветер, ветер —

И вот мой бедный изо всех сил старательный человеческий письменный стол за которым я сижу так часто днем, обратясь лицом к югу, бумаги и карандаши и кофейная чашка с побегами альпийской ели и диковинной высотной орхидеей вянущей за один день – Моя жвачка «Бичнат», кисет, пылинки, жалкое журнальное чтиво а больше и читать нечего, вид на юг на все те заснеженные величества – Ожидание долго.

Вот только в ночь перед своим решением жить любя, я был унижен, оскорблен и повергнут в скорбь таким сном:

«И найди хороший бифштекс из вырезки!» говорит Ма, протягивая Дени Блё деньги, она посылает нас в магазин купить чего-нибудь хорошего на ужин, к тому же вдруг решила полностью довериться Дени эти последние годы когда я стал таким модным эфемерным нерешительным существом которое проклинает богов спя в постели и бродит с непокрытой головой и дурное в серой тьме – Всё это в кухне, все уговорено, я ничего не отвечаю, мы отправляемся – В передней спальне у самой лестницы умирает Па, на своем смертном ложе и практически уже мертвый, именно вопреки этому Ма хочет хорошего бифштекса, хочет возложить свою последнюю человеческую надежду на Дени, на некую решительную солидарность – Па худ, бледен, простыни его ложа белы, мне кажется он уже умер – Мы спускаемся в сумраке и как-то добираемся до мясной лавки в Бруклине посреди центральных улиц вокруг Флэтбуша – Там Роб Доннелли и остальная компашка, простоволосые и как бродяги на улице – Глаза Дена вспыхивают когда он видит возможность на всё забить и приколоться по маминым денежкам, в лавке он заказывает мясо но я вижу как он отслюнивает сдачу и запихивает деньги в карман и устраивает как-то так чтобы отречься от ее уговора, ее последнего уговора – Она возложила на него свои надежды, от меня-то больше никакого толку – Мы как-то отваливаем оттуда и не возвращаемся домой к Ма, а заруливаем на Речную Армию и та отправляется, досмотрев гонки быстроходных катеров, плыть вниз по течению в холодном круженье опасных вод – Катер, если б он был «длинным», мог бы запросто поднырнуть под самую сутолоку флотилии и выскочить на другой стороне и побить бы всех по времени но из-за неправильно короткого корпуса гонщик (мистер Прелесть) жалуется что именно по этой причине его катер просто клюнул носом перед толпой и застрял в ней и не смог двигаться дальше – большие плоты с чиновниками взяли это на заметку.