Джек Керуак: Ангелы Опустошения

ждать чтобы неизбежно увидеть лицо реальности – и вот наконец он наступает тот день 8 августа и я расхаживаю по своему высокогорному дворику по небольшой хорошо утоптанной тропке что сам проложил, в пыли и в дожде, многими ночами, со своей масляной лампой прикрученной низко-низко в хижине с окнами на все четыре стороны и островерхой крышей пагоды и стержнем громоотвода, наконец ко мне приходит, после даже слез, и скрежета зубовного, и убийства мыши, и покушения на убийство еще одной, чего я никогда в жизни не делал (не убивал животных, даже грызунов), ко мне приходит такими словами: Пустоту не потревожат никакие взлеты и падения, боже мой взгляни на Хозомин, в тревоге ли он, в слезах ли? Склоняется ли перед бурями рычит ли когда светит солнце или вздыхает в дреме позднего дня? Улыбается? Не рожден ли он из завихрений безумного мозга и восстаний ливневого пламени а теперь он Хозомин и ничего больше? С чего бы мне выбирать и быть горьким или сладким, он же ничего этого не делает? – Почему не могу я быть как Хозомин и О Банальность, О одряхлевшая древняя банальность буржуазного разума «принимай жизнь такой какой она приходит» – Это тот биограф-алкаш, У. Э. Вудворд, [2]сказал: «В жизни ничего нет кроме просто житья ее» – Но О Господи, как же мне скучно! А Хозомину скучно? И мне осточертели слова и объяснения. А Хозомину?

– Даже Хозомин растрескается и развалится, ничто не вечно, оно лишь поживает-в-том-чем-все-является, проездом, вот что происходит, к чему задавать вопросы, рвать на себе волосы или рыдать, сбрендивший бредил лиловый Лир на этих вересковых болотах горестей он лишь скрежещет зубами старый дуралей с крылатыми бакенбардами постоянно помыкаемый другим дурнем – быть и не быть, вот что есть мы – Участвует ли Пустота хоть как-то в жизни и смерти? бывают у нее похороны? или тортики на день рожденья? почему я не могу быть как Пустота, неистощимо плодородным, за пределами безмятежности, даже за пределами радости, просто Старина Джек (и даже не он) и вести свою жизнь начиная с этого момента (хоть ветры и сквозят мне по трахее), этот неухватимый образ в хрустальном шаре не Пустота, Пустота есть сам хрустальный шар и все мои горести Писание Ланкаватара волосяная сеть дураков: «Взгляните, господа, великолепная прискорбная сеть» – Не разваливайся, Джек, держись проездом через всё, а всё есть сплошь сон, одна видимость, одна вспышка, один печальный глаз, одна хрустальная светлая тайна, одно слово – Не шелохнись, чувак, возврати себе любовь к жизни и сойди с этой горы и просто будь – будь – будь бесконечными плодородиями единого разума бесконечности, ничего об этом не говори, не жалуйся, не критикуй, не хвали, не признавай, не остри, не пуляй звездочками мысли, просто теки, теки, будь собою всем, будь собою какой ты есть, это лишь то что есть всегда – Надежда это слово как снежный занос – Это великое Знание, это Пробуждение, это Пустотность – Так заткнись, живи, странствуй, ищи себе приключений, благословляй и не жалей – Сливы, слива, жуй свой чернослив – И был ты вечно, и будешь вечно, и все замороченные пинки твоей ноги о невинные дверцы буфета суть лишь Пустота притворившаяся человеком притворившимся не знающим Пустоты —

Я возвращаюсь в дом новым человеком.

Мне нужно лишь подождать 30 долгих дней чтоб спуститься со скалы и вновь увидеть сладкую жизнь – зная что она ни сладка ни горька а просто она вот такая, и всё вот так вот —

Поэтому долгими днями я сижу в своем легком (полотняном) кресле лицом к Пустоте Хозомину, тишина нишкнет в моей хижинке, печка моя молчит, тарелки посверкивают, мои дрова (старый хворост который есть форма воды и пульпы, которым я разжигаю индейские костерки в печке, чтобы наскоро приготовить поесть) мои дрова лежат в углу кучей и змеятся, консервы ждут когда я их открою, мои старые растрескавшиеся башмаки плачут, сковородки клонятся друг на друга, тряпки висят, всякие мои шмотки тихо сидят по всей комнате, глаза у меня болят, ветер налетает порывами и лупит в окна и верхние ставни, свет в гаснущем дне оттеняет и темносинит Хозомин (выявляя его проблеск срединно-красного) и мне ничего не остается только ждать – и дышать (а дышать трудно в разреженном высокогорном воздухе с моими сопатыми синусами Западного Побережья) – ждать, дышать, есть, спать, готовить, стирать, ходить, наблюдать, никаких лесных пожаров здесь не бывает – и грезить: «Что я стану делать когда доберусь до Фриско? Так ну первым делом найду себе в Чайнатауне комнату» – но еще ближе и слаще я грежу о том что стану делать в День Отъезда, в какой-то из свято чтимых дней начала сентября: «Спущусь по тропе, два часа, встречу Фила в лодке, доеду до Плотов Росса, переночую там, поболтаю в кухне, утром пораньше выеду на Лодке Дьябло, прямо от маленького пирса (поздороваюсь с Уолтом), доеду прямиком до Марблмаунта, получу зарплату, расплачусь с долгами, куплю бутылку вина и разопью ее днем у Скагита, а наутро уеду в Сиэтл» – и дальше, до самого Фриско, потом в ЛА, потом Ногалес, потом Гвадалахара, потом Мехико – И по-прежнему Пустота неподвижна и не пошелохнется —

Читать дальше