Джек Керуак - Ангелы Опустошения

– Да сэр, без этого ножа я б уже покойничком был. Кучка ай-рабов окружила меня как-то ночью в переулке. А я просто щелкнул этой старой штукенцией и сказал «Ну валяйте сволочи» и они отвязались.

– Как тебе нравятся арабы?

– Да ты их просто распихивай как мудачков, – и он неожиданно зашагал прямо сквозь кучу арабов на тротуаре, заставив их расступиться по обе стороны, бормоча и размахивая руками бодрыми неестественными качающими движениями будто безумная карикатура на техасского нефтяного миллионера проталкивающегося сквозь Толпы Гонконга.

– Да ладно Бык, не каждый же день.

– Что? – гавкнул он, чуть не взвизгнув. – Просто оттирай их в стороны, сынок, нечего этим мудачкам тобою помыкать.

Но к следующему дню я понял что мудачками у него были все – я, Ирвин, он сам, арабы, женщины, торговцы, Президент США и сам Али-Баба: Али-Баба или как там его звали, ребенок, выводящий в поле отару овец и несущий на руках ягненка со сладким как выражение на лице св. Иосифа когда тот сам был ребенком: – «Мудачок!» Я понял что это просто такое выражение, печаль Быка что он никогда не обретет снова невинности Пастыря или по сути этого же мудачка.

Неожиданно пока мы взбирались на холм по белым уличным ступеням я вспомнил старый сонный сон где я взобрался по таким же ступеням и пришел к Святому Городу Любви. «Ты хочешь мне сказать что моя жизнь после всего этого изменится?» говорю я себе (торча), как вдруг справа от меня раздался большой Капланг! (молотком по стали) ка блам! и я заглянул в черный чернильный зев танжерского гаража и белый сон умер сразу же, навсегда, прямо в солидольной лапе здоровенного механика-араба неистово колотившего по бамперам и обводам «фордов» в масляно-ветошном сумраке под одной мексиканской лампочкой. Я продолжал восхожденье по святым ступенькам утомленно, к следующему кошмарному разочарованию. Бык все орал обогнав меня

– Давай шевелись, такой молодой как ты даже не может удержаться вровень с таким стариком как я?

– Ты ходишь слишком быстро!

– Хипстеры саложопые, ни к черту не годятся! – говорит Бык.

Мы сходим почти что сбегая вниз с крутого склона всего в траве и валунах, по тропинке, к волшебной улочке с африканским жильем и вновь меня бьет в глаз старый дивный сон: «Я тут родился: Это та улица где я родился». Я даже поднимаю взгляд точно к тому окошку в жилом доме чтоб разглядеть там ли еще моя колыбелька. (Чувак, этот гашиш в комнате у Быка – и поразительно как американские курильщики дури проехали уже по всему миру с самой преувеличенной фантасмагорией липких деталей, галлюцинаций вообще-то, при помощи которых их погоняемым машинами мозгам хоть дается по-настоящему чуточку сока древней жизни человека, поэтому Господи благослови дурь.) («Если б ты родился на этой улице должен был бы утонуть уже очень давно», прибавляю я, подумав.)

Бык входит размахивая руками и чванясь как фашист в первый же бар для гомиков, оттирая арабов в стороны и оглядываясь на меня с:

– Эй чего ты? – Я не понимаю как ему это удавалось вот только позже узнаю что он целый год провел в маленьком городишке сидя у себя в комнате на громадных передозах морфия и другой наркоты уставясь на носок своего ботинка слишком боясь принять хотя бы одну содрогающуюся ванну за восемь месяцев. Поэтому местные арабы помнят его содрогающимся костлявым призраком который очевидно поправился, пускай себе буйствует. Все кажется его знают. Пацаны орут «Здоро́во» «Буроуз!» «Эй?»

В сумрачном баре для гомиков, где также обедает большинство голубых европейцев и американцев Танжера с ограниченными средствами, Хаббард знакомит меня с большим жирным голландцем средних лет хозяином который грозится вернуться в Амстердам если очень скоро не найдет себе хорошего «малшика», как я уже упоминал где-то в другой статье. Еще он жалуется на снижение курса песеты но я наверняка вижу как он стонет в своей личной постельке ночью прося любви или чего-то еще в жалком internationale [166]его ночи. Десятки прикольных экспатриантов, кашляющих и потерявшихся на мостовых Могреба – некоторые сидят за столиками уличных кафе с угрюмым видом иностранцев читая зигзаги газет над вермутом которого не хочется. Бывшие контрабандисты в шкиперских шляпах ковыляют мимо. Нигде никакого радостного марокканского тамбурина. На улице пыль. Везде те же самые старые рыбьи головы.

Еще Хаббард знакомит меня со своим любовником, мальчиком лет 20-и с милой печальной улыбкой как раз того типа что всегда любил бедняга Бык, с Чикаго до Сюда. Мы пропускаем по нескольку и возвращаемся к нему в комнату.