Элисон Уэйр - Плененная королева

Алиенора слушала все это с возрастающим ужасом.

– Как люди могут думать обо мне такое?! – воскликнула она. – Это все ложь, гнусная ложь! Но они верят в это против всякой логики. Наверняка кто-нибудь из них считает, что это вымышленное убийство и есть причина, по которой я все еще сижу взаперти.

– Некоторые и в самом деле так думают, – подтвердила Амария. – Хотя я слышала, как другие смеются, слыша эти глупости. Не все в них верят, уж вы меня послушайте.

– Но некоторые верят, и меня это оскорбляет! – воскликнула Алиенора. – Как мне защититься от такой клеветы? Я бессильна. Люди наверняка понимают, что я не имею никакого отношения к смерти Розамунды.

Не успела королева произнести эти слова, как правдивый внутренний голос напомнил ей, что было время, когда она предавалась мстительному воображению, представляла себе, как мучает тело Розамунды… и совсем не по-христиански радовалась, узнав о смерти соперницы.

«Но в действительности я никогда не сделала бы ей ничего плохого, – успокаивала себя Алиенора. – Господь свидетель: кровопролитие мне противно. Когда же я услышала о страданиях несчастной перед смертью, то поняла, насколько истинны библейские слова: „Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь“ [70]. А потом почувствовала раскаяние за мою неподобающую радость и запоздалое сострадание к ней».

– Я напишу королю, – пообещала Алиенору. – Сообщу ему об этой страшной клевете и потребую, чтобы он публично ее опроверг. Генри должен знать, что даже если бы у меня и была такая возможность, не в моем характере совершать подобное.

Ральф Фиц-Стефан посмотрел на нее с сомнением, когда она попросила писчие материалы, чтобы написать королю. До этого Алиенора ни разу не отваживалась писать Генри, и Фиц-Стефан не был уверен, разрешается ли это. Но в отсутствие на сей счет каких-либо указаний он, пусть и неохотно, дал ей, что она просила.

Алиенора написала краткое послание и по существу:

«Алиенора, милостью Божией королева Англии, шлет привет своему повелителю Генриху, королю Англии», – написала она. А потом просто объяснила, что ей стало известно о слухах, несправедливо обвиняющих ее в убийстве Розамунды де Клиффорд, и просила его величество издать публичное обращение, объявляющее о ее невиновности. В таком виде письмо показалось Алиеноре слишком коротким, поэтому она добавила еще два предложения: «Надеюсь, вы пребываете в добром здравии. Да хранит вас Господь». Потом она подписалась, показала текст подозрительному Фиц-Стефану и запечатала письмо.

Ответа королева не получила.

Жоффруа и Констанция обвенчались летом, и Генрих сразу же отправился назад в Англию, чтобы назначить своего сына-бастарда Джеффри лорд-канцлером Англии. Когда до Алиеноры дошли обе эти новости, она недоуменно покачала головой. Она знала лукавство своего Жоффруа, но до Констанции ему было далеко – та уже наверняка плела вокруг него какие-нибудь интриги. Что касается бастарда, то король слишком уж щедр в отношении него: Джеффри уже был архидьяконом Руана, казначеем Йоркского собора и гордым владетелем двух замков в Анжу. Алиенора подозревала, что между ним и законными детьми на этой почве возникнет распря, и никто не знает, куда может завести молодого человека честолюбие. Генрих, возможно, сам себе роет яму, думала она.

Из-за моря поступали дурные новости. Иоанна с большим трудом родила, но младенец сразу же умер. Матильда находилась в изгнании вместе с мужем, который поссорился с императором и вынужден был бежать из Германии. Ходили слухи, что пара может попросить убежища в Англии. Алиенора переживала за дочерей и молилась о возвращении Матильды домой, где мать сможет утешить ее. Королева не видела дочь вот уже тринадцать лет и тосковала по ней. Она тосковала по всем своим детям. Сердце ее страдало при мысли об очередном одиноком, несчастном Рождестве.

Восемь лет заключения должны были бы выработать у Алиеноры привычку к смирению и терпению, но не вышло. Она в тысячный раз переживала события, которые привели к бунту сыновей, и по-прежнему в глубине души была уверена, что поступила правильно, поддержав их. Если бы перед ней опять встал такой же выбор, она бы сделала то же самое. Инстинкт матери – защищать своих детей. Но какую страшную цену заплатила за это Алиенора! По прямому приказу Генриха ей была запрещена всякая связь с ними, и она не знала, любят ли они ее, как прежде, или их молодые головы сохранили о матери лишь туманные воспоминания.