Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Этого Хрусталев не ожидал. Отец вслух сказал то, о чем сам он не позволял себе даже думать. Зачем он сказал это?

— Ладно, пойду, — сказал Хрусталев и поднялся из-за стола. — Поздравили и повидались. Достаточно.

— Иди. Я устал! — отец отмахнулся. — Тебе не везет? Не ценят тебя так, как ты того хочешь? Во всем виноват только ты! И в том, что ребенок растет без тебя, и в том, что вы с Ингой расстались, хотя…

— Хотя? Что «хотя»? Говори. Что «хотя»?

— Хотя только Инга тебе и нужна.

— Откуда ты знаешь?

— Да знаю, и все.

Тогда он ушел. Хорошо, что Аська хлопотала с женщинами на кухне, не видела, что он уходит. Консьержка сидела у лифта в своей будке и вязала на спицах. Перед ней стоял стакан бледного чая с кусочком лимона. На обрывке газеты лежал засохший тульский пряник.

— Уходите? Что ж вы так рано? — спросила она.

— Дела, все дела, — сказал Хрусталев. — Фильмы нужно снимать.

Она расплылась, как луна.

— Мы с внучкой два раза смотрели «Девчат»! Я обхохоталась! Ведь это ж как здорово! И на «Полосатый рейс» три раза ходили! А на «Алые паруса»?! Такая работа у вас интересная! У меня подруга в кинотеатр «Прогресс» билетершей устроилась, мы теперь с ней ни одного фильма не пропускаем! Я на «Девчат» еще раз хочу пойти, Рыбников там бесподобный! Какие артисты у нас! Лучше всех! Ну, кто так сыграет? И все ведь как в жизни!

Дома он выпил полбутылки коньяка. Телефон разрывался, и он накрыл его двумя подушками. К полуночи он провалился в сон. Странно, что за все эти годы, прошедшие со смерти матери, он ни разу не видел ее во сне. Увидел сегодня. Мать, еле заметная в вечернем свете, сидела и перебирала над тазом какие-то красные ягоды.

— Вот эти пойдут на пирог, — бормотала она. — А эти в компот. Эти можно к обеду.

Хрусталев чувствовал себя маленьким, таким, как Стасик, нацепивший отцовский орден на свою белую рубашечку. Очень хотелось подойти к матери, но мысль, что ее давно нет в живых, удерживала его.

«Я буду стоять здесь. Она не заметит. А так я спугну ее».

За материнской спиной вырос Коля — худой и измученный, словно он болен. И мать обняла его:

— Все для тебя. Ешь ягоды. Имя потом наберу. Они-то здоровые, пусть подождут.

Маленькому и ревнивому Хрусталеву стало обидно, что мама заботится только о Коле, и он подошел к ней.

— Возьми! Все возьми! — зашептала она. — Ты проголодался? Возьми, нам не нужно. Ни Коле не нужно, ни мне. Обойдемся!

Он понял, что мать не узнала его, и попытался дотронуться до ее руки со знакомым обручальным кольцом на безымянном пальце, но все вдруг исчезло: и Коля, и мать, и какое-то дерево, которое он различал в полумраке.

Утром раскалывалась голова. Он вытащил из холодильника банку из-под огурцов и выпил весь оставшийся в ней рассол. Регина Марковна предупреждала, что сегодня будут пробы. Марусю никак не найдут, идиоты. Чего бы уж проще? Весь город — в марусях.

В комнате Регины Марковны на доске с фотографиями тех, кто должен проходить пробы, висела Марьяна в обнимку с березой. Его фотография! Их фотография!

— А эта откуда? — спросил Хрусталев.

Регина Марковна устало махнула рукой:

— Да девочка с улицы! Мячин привел.

Он рассвирепел:

— И зачем она здесь?

— Иди, Витя, в жопу! А я почем знаю?

— Что значит «привел»? — продолжал Хрусталев. — А где же Кривицкий? Его не спросили?

— Спросили, спросили! На дачу таскалась. Сказал, что сегодня приедет на пробы.

«Я этого не допущу! — думал он, сам не понимая, почему такой простой факт, что Марьяну пригласили на пробы, вызывает в нем ярость. — Она еще здесь за мной будет шпионить!»

Он понимал, что «шпионить» она не будет. Понимал и то, что бушует исключительно из ревности, бессмысленной цыганской ревности, и даже промелькнула в его голове цитата из пьесы Островского «Бесприданница», на которую они в прошлом году ходили вместе с Асей: «Так не доставайся же ты никому!» Пьеса шла в Театре Станиславского, на улице был снегопад. «Москвич» его стал пышным белым сугробом, и, когда они вышли, Аська, съевшая два эскимо в антракте и очень довольная проведенным вечером, спросила его:

— А что это значит «любимая женщина»?

И он ей ответил:

— Не знаю, не помню.

Она не отстала:

— Но этот Карандышев… Ведь он почему в нее выстрелил? Он же ее очень сильно любил, или как?

— Из ревности и не такое бывает, — сказал Хрусталев.

— Так значит, что ревность сильнее любви?

Они уже сели в машину.

— Послушай! — сказал Хрусталев. — Это очень непросто. Я сам до конца еще не разобрался.