Ирина Муравьева: Оттепель. Льдинкою растаю на губах

— У нас параллельные жизни.

В конце апреля, когда Хрусталев начал потихоньку уставать от ее посещений, Лариса заговорила о разводе с мужем и браке с ним, Хрусталевым. Он попробовал отшутиться. На следующий день тема повторилась. Ей почему-то не приходило в голову, что он не только не думает о том, чтобы жениться вторично, но и просто-напросто не собирается связывать свою жизнь с ее жизнью. Тем более она не заподозрила, что одновременно с ней он время от времени встречался с другими женщинами, и ее роль в его жизни была настолько же ограничена, как и роль этих женщин. В конце концов он не выдержал и вчера вечером объяснился с ней по-настоящему. И вот чем все это закончилось. Да, стыдно, но все-таки лучше, чем ложь.

Оставшись один, Хрусталев с размаху бросился на тахту и зажмурился. Поспать еще? Голова трещит. Он посмотрел на часы. Будильник разбила. Вот дура. Нет, поспать не удастся. В десять нужно быть на «Мосфильме».

Он точно знал, что любит свою дочь и свою работу. Поэтому всякий раз, когда он видел дочь, у него начинало слегка пощипывать в носу от умиления, а всякий раз, когда он подъезжал к проходной «Мосфильма» и показывал пропуск, в груди что-то екало. Впрочем, об этом никто не должен был догадываться. Зачем? Все заняты собой, и это нормально.

Первым, кого он увидел, был любимец всей страны актер Гена Будник. Хрусталев не понимал этого франтоватого и уклончивого парня. С одной стороны, Будник определенно был не глуп, иногда даже забавен, как актер — не велик, конечно, но профессионал, и в то же время что-то в нем настораживало Хрусталева. Разбираться, что именно настораживало, и тратить время на Будника он не собирался. Живет рядом Будник, ну, и на здоровье. Раздражало только то, что Будник всегда был окружен поклонницами, и даже просто пройти рядом с ним по какому-нибудь самому тихому переулку — и то не удавалось: поклонницы выныривали словно из-под асфальта. Вот и сейчас: пестрая толпа девушек из массовки, наряжены какими-то поселянками, щеки нарумянены, глаза блестят. Окружили своего ненаглядного, который пытается пробиться сквозь их сарафаны и косы к своей темно-серой «Победе». Визжат, как весенние кошки.

— Товарищ Будник! Мы вас любим! Мы вас так любим! Вы даже и представить не можете!

— Могу, могу, — кисло кивал Будник, подписывая открытки со своим собственным портретом. — Но, девушки, милые, мне через десять минут нужно в Доме культуры быть! Пощадите! Опаздываю!

Поселянки заглушили его слова поросячьим визгом.

— Ой, девушки! — всполошился Будник. — Вы только посмотрите, кто приехал! Самый гениальный в мире оператор! Художник и гений! Виктор Хрусталев! Вот вам у кого нужно автографы просить! А не у меня! Такие гениальные операторы, как Хрусталев, — они на меня и внимания не обращают! Не пара я им!

— Да ладно тебе, — пробурчал Хрусталев. — Не верьте ему…

Ну, все: началось. В коридоре на Хрусталева налетела Регина Марковна. Со вчерашнего дня она потолстела еще больше. Скоро будет влезать только в костюм Масленицы — висит в костюмерной, огромный, тяжелый, к нему еще красный платок полагается.

— Витя! — застонала Регина Марковна. — Только ты мне можешь помочь! Больше никто! У нас режиссер Килькин, Витя, тронулся!

— А я-то при чем?

— Что значит: при чем? Ты бы хоть поинтересовался, что происходит. Витя! Он хочет кадр надвигающегося поезда знаешь как снимать? Не знаешь? Так знай! Он снизу его хочет снимать! Ты слышишь меня, Витя! Сни-и-и-и-зу!

— Ну, снизу так снизу. Ящик коньяка поставит — сниму.

У Регины Марковны приоткрылся рот. Хрусталев двинулся дальше и чуть не столкнулся лбами с осветителем Аркашей Сомовым, выходящим из уборной с таким видом, как будто его там пытали.

— Извини, Витя, руку не протягиваю: мокрая. Ну, как ты?

— Нормально. А ты?

— Я? Жуть, Витя, жуть! Тата про Нюсю узнала!

— А кто это: Нюся?

— Да есть тут одна, в костюмерной… Но дело не в Нюсе! Я тебе, Витя, одному могу все рассказать, как было…

Регина Марковна оттолкнула щуплого Сомова своим очень пышным и влажным плечом:

— Аркадий! Иди в жопу! У нас разговор здесь серьезный, не лезь!

— Я вам, Регина Марковна, — усмехнулся Хрусталев, — уже ответил: ящик коньяка — и сниму вам поезд откуда хотите. Хоть из-под земли. Пусть ваш режиссер не волнуется. Ладно, я буду в «стекляшке».

Ему вдруг остро захотелось остаться одному. Почему в последнее время ему все время хочется остаться одному? И чтобы никто, ни одна живая душа не знала, где он. «Стекляшка» была, однако, не самым лучшим местом для уединения. Он сел за столик у окна. Ни один человек на «Мосфильме» не посмел бы назвать «стекляшку» забегаловкой. Дело не в меню и не в посуде — такой же простой, как везде. Дело в Гоше. Неважно, что он числится официантом. Числиться можно кем угодно. Но вы вот добейтесь того, чтобы числиться официантом, а выглядеть как дирижер. Нет, вы не добьетесь, а Гоша добился! И черная бабочка на его белой как снег, ослепительной, жесткой рубашке — тому подтверждение. Улыбается Гоша, кстати, далеко не всем. Но Хрусталеву улыбнулся, и птичий, дирижерский нос его приветливо залоснился.