Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Толстая и обрюзгшая Регина Марковна вскочила с легкостью четырнадцатилетней девочки.

— Все! Все! Перестаньте! Давайте за Костю!

— Подождите, Регина Марковна, — раздувая ноздри, прошипел Мячин, — я не позволю, чтобы этот… Чудак с буквы «м»… Чтобы он тут шутил!

— Кого это ты обзываешь? Меня? — У Будника шея вдруг стала малиновой.

Егор Мячин, только что отрекомендовавшийся режиссером, схватил тарелку с недоеденным салатом, размахнулся ею и запустил в Будника. Трое мужчин, сидевших рядом, бросились на Мячина и поволокли его к выходу. Будник брезгливо стряхнул с пиджака вареное яйцо, разрезанное пополам, потом попытался отчистить салфеткой плевки майонеза.

— Я на сумасшедших не реагирую, — голосом, внезапно потерявшим мужественность, крикнул он вслед уволакиваемому в коридор Мячину. — Твое место не на «Мосфильме», а в дурдоме!

— На «Мосфильме»! На «Мосфильме»! — уже из коридора проорал Мячин. — Только ты у меня никогда сниматься не будешь!

Регина Марковна, огненная, как свекла, догнала Мячина уже на улице. Он сидел на лавочке, а трое, только что волоком вытащившие строптивого режиссера из «стекляшки», стояли рядом и, судя по их лицам, сторожили его.

— Ну что, ненормальный?! — всплескивая руками, застонала Регина Марковна. — Иди лучше в жопу, Егор! Зачем ты устроил скандал? Ты разве на свадьбу пришел? Скандалы бывают на свадьбах, а здесь ведь поминки!

— Регина Марковна! — невпопад ответил Мячин. — Я вам слово даю: я сниму фильм по последнему сценарию Кости Паршина. Вы меня слышите, Регина Марковна?

— Иди, иди в жопу, Егор! А, вон Хрусталев появился! Ему вот и дай свое слово! Я вами по горло сыта!

Высоко подняв свои мучнистые руки, она заколола волосы на затылке и, бурно жестикулируя, заспешила обратно в «стекляшку».

Хрусталев опустился на скамейку рядом с Мячиным и закурил.

— Слушай, ты тут про Костин сценарий говорил… Он у тебя есть?

— Ну, есть. А тебе что за дело?

— Дай мне почитать его, а?

— А солнышко с неба не хочешь? Тыс ним пил два дня? Ты был с ним? Ты разве не знал, что ему пить нельзя! Ни грамма, ни капли! Не знал? Говори! Тогда что же ты его спаивал, сволочь?!

Хрусталев опустил глаза.

— Не стану я, Мячин, с тобой сейчас драться. Так что и не надейся.

Этого Мячин не ожидал. Руки чесались — врезать кому-нибудь из паршинских прежних дружков, предателей и карьеристов. Но Хрусталев уже уходил, спокойный, непроницаемый, как раз из тех мужчин, которые нравятся женщинам. Говорят, что если женщину бросает такой, как Хрусталев, она долго не может прийти в себя.

В «стекляшку» он не вернулся: там, кажется, напрочь забыли о Косте, пошли даже шутки, остроты, мужчины слегка уже лапали женщин, а женщины, открывшие пудреницы, вытирали следы своих траурных слез. Хрусталев сел в машину и поехал домой. Дома были открыты окна, и все поверхности — стол, ручки кресла и особенно пол — нагрелись за день и казались живыми.

«Вот этого ведь я и не понимаю, — подумал Хрусталев. — Что значит «живой» и что значит «мертвый»? Позавчера Паршин был живым, мы пили коньяк на качелях. Я помню. Еще там была карусель. И он мне орал «Прокати меня! Живо! Получишь на чай! Я не жадный, увидишь!» И где он теперь?»

Опять телефон! Вот звонит и звонит! И что им всем надо? Чертыхнувшись, Хрусталев поднял трубку, услышал в ней голос жены, — низкий, ломкий, немного замедленный и осторожный.

Жена была бывшей, а голос — прежний.

— Слушай, Витя, подержи у себя Аську три дня. Можешь?

— А ты что? На съемки?

— Да если б на съемки! Какие тут съемки? Никто не зовет! Я в больницу ложусь.

— Ой, ой! Неужели аборт? Дорогая, я сто раз пытался тебе объяснить: продаются такие резиновые штучки, которые контролируют все извержения страсти. А стоят недорого.

— Заткнись, Витя, а? Короче: ты Аську берешь?

— Конечно, беру. Хоть ты и считаешь, моя дорогая, что среди всех существующих на свете отцов отец моей дочери самый говенный, но я ее не только беру, я просто счастлив, что ты предоставляешь мне эту возможность!

— Тогда завтра в восемь. Ты жди у подъезда, и мы с Аськой спустимся.

Бросила трубку. Ни вам «до свиданья», ни даже «спасибо». Любимая женщина, мать моей дочери.

Утром он ждал их у подъезда на Шаболовской ровно в восемь, как договаривались. Вот в этом доме они прожили вместе целых шесть лет. Сюда он, совсем молодой, глупый, гордый, принес из роддома горячий комочек.

В роддоме сказали:

— Сегодня так скользко! Смотрите, куда ноги ставите, папа.