Мария Голованивская - Пангея

— В конце января, где-то в двадцатых числах, — так начал Платон свою речь, когда все собрались и расселись по местам, — я точно помню, что уже прошли все эти бесконечные праздники — старый стиль, новый стиль, Новый год, одно Рождество, другое, так вот, чуть ли не в первую неделю после грянувшей в Петербурге народной бури принесли мне в мерзком свертке голову Голощапова. Кто — не важно. Сильный тогда стоял мороз, и я точно помню — от ужасного содержимого, твердого, как камень, веяло холодом.

В зале поднялся гул. Платон посмотрел за окно. И что теперь январская стужа, кого она сможет хоть в чем-то убедить? Май за окном, щебечут птицы, пышно распустилась зелень, дурацкая, от рождения пыльная, городская, листочки уже почти целиком вылезли из твердых, но сочных веток, но главное — цвет неба, от которого щекотало под ребрами, огромное голубое небо, накрывающее людские головы любовным бредом, желанием жить, силиться, разбегаться и прыгать, все дело в этом небе, по которому так торжественно плывут облака и кружат, кружат эти облака — чудесные облака, волшебные облака.

— Но мы тогда ничего не сделали, ждали, чтобы народ сам поднялся везде, и вот теперь время настало. За окном сказочно, — неожиданно подытожил Платон, — но Пангею лихорадит. Никто больше не правит ею, не мучает ее, не ласкает, хотя Клавдия и все ее партийцы делают вид, что все в порядке и Константин при делах. Они даже имитируют деятельность Голощапова, вот идиоты! Опубликовали неделю назад его речь, обращенную к выпускникам школ. «Это последние в вашей жизни детские экзамены. Начинается взрослая жизнь!» Какой цинизм! Но нам пора. С того самого морозного вечера я готовился к этим дням. Вот мой план.

За столом, где собрались сторонники Платона, его, так сказать, главный штаб, царили суета и веселье. Восседавший по правую руку от Платона его главный советник Константин Хомяков спорил с каждым, кто хоть что-то говорил. Сидевший слева Исаак, итальянский журналист, опубликовавший первое интервью Тамерлана, одетый легко, по-весеннему, в белый костюм, щедро жестикулируя, рассказывал сидящей молодой белокурой девушке о прелестях демократии и красотах Рима, а также о свободе на французский манер, извечно заканчивающейся болезнями и скандалами. Девушка похохатывала. Рядом с ними мрачно сновала тень Александра, казнившего Голощапова, она, эта девка, села на его место, а он, хоть и был уже чистым призраком, но своего места невесть кому уступать не хотел. «Я за Платона отдал жизнь, а она здесь сидит по какому праву? — кричала Александрова тень. — Кто такая?» Справа от Хомякова сидела Ева, мать Платона, молчаливо примкнувшая к молодым бузотерам («Всю мишпуху собрал», — говорили друг другу соратники мечущегося Александра), но ведь для этого она и терпела всю жизнь, и смирялась, чтобы помочь сыну, это и ее момент тоже, разве нет? Она была в безупречном сером платье, облегающем навсегда безупречную фигуру, на шее ее послушно лежал розовый шелк венецианского платка с бабочками, некогда подаренный Лотом, но про Лота тут даже не вспоминали, и отчасти и поэтому она была совсем, совсем не нужна здесь. Она пила воду, спасалась выражением удивления на лице и едва сдерживала слезы.

Рядом с ней восседала Нур — эта сумасшедшая, как всегда называла ее Ева. К сегодняшней встрече Нур аккуратно причесалась и надела строгое, почти деловое коричневое платье: она постаралась быть как все, иначе никто не воспримет ее всерьез, а она этого хотела. Она не будет выпендриваться. Ради Платона. Так она решила. Ханна, ее тетка, воплощающая собой здравый смысл, сидела по правую руку, за ней Лаврентий, ее муж, просто добрая душа, ну не оставлять же его дома, раз такое дело?! За Лавриком следовала Аяна — дочь Саломеи, роль у нее была особенная, и она прекрасно понимала это: стать свободной на баррикадах, рассупонить уже подвядшую грудь, пьянить борьбой, дать борьбе свой запах, свою похоть, влажность своего чрева, искушенность своего рта. Она не хотела стареть, не хотела немоты своего тела, и эта борьба давала ей последний шанс — такой будоражащий, такой желанный. Чтобы в битвах завязалась новая жизнь, новая реальность — она подсмотрела это в фантастических фильмах, на которых была помешана, и страстно захотела воплотить это через себя. Ее позвал сам Платон. «Мы делаем революцию, — сказал он, — а у революции должно быть женское лицо». — «Блядское лицо», — уточнила Аяна. Она оделась дерзко, несмотря на свои годы: в белое кашемировое платье, тугое, как чулок, и с вырезом до солнечного сплетения, на голых ногах — золотые туфли на шпильках. Рядом с ней ерзал Яков Проклов, бывший топ-менеджер иностранной компании, примкнувший к январскому бунту рабочих одного из самых благополучных заводов корпорации, сытых и мытых рабочих в щеголеватой (высочайшего качества коттон) униформе, — тогда бунт едва не перешел в погромы, и Константину пришлось вводить внутренние войска — очень кстати пришелся некий кавказский юноша, убитый погромщиками (потом, правда, выяснилось, что поножовщина была из-за карточного долга, а жертва и убийца скорешились еще на зоне под Свияжском) — острая этническая нота позволила Константину объявить танки на Невском «защитой национальных меньшинств от неофашистских боевиков» и сорвать сдержанный европейский аплодисмент.