Мария Голованивская - Пангея

Клавдия и Рахиль одновременно потянулись к винограду, одновременно раздавили сладкие ягоды во рту, одновременно ощутили радость глюкозы в крови.

— Да вот, — причмокивала Клавдия, — Рахиль предлагает раздавить Голощапова так же, как она только что раздавила ягоду во рту.

— Фу, неаппетитно, — поморщилась Аврора, — он такой стал ужасный. А какой злющий! Говорят, у него не осталось больше никакого ума — одна злость. А злые люди так слепы! Боже мой!

Они поговорили еще минут пятнадцать о том о сем, Клавдия говорила медленно, слегка прикрыв глаза, по всему было видно, что она терзается бессонницей и усталость уже творит с ней каверзные штуки, но она все же что-то говорила, в основном о малозначащих вещах, и Аврора ей поддакивала, а это означало «да», то самое «да», за которым Рахиль и пришла. В конце она что-то добавила о старых состояниях, болтающихся в Европе, которые она может вернуть назад, но это никого особо не заинтересовало, из чего она сделала вывод, что все эти деньги уже на пути домой. Что ж, картина ясна.

Только под утро Клавдия уснула тяжелым сном, по которому и вдоль и поперек сновали какие-то тени и достаточно известные ей люди, но имена их никак не хотели выскакивать из памяти. Как там его звать? А черт знает. Или его? А бес с ним.

Ей в какой-то момент показалось, что она видела молодого Конона в светлой льняной одежде, золотодобытчика, того самого, который умер много лет назад. Он гладил ее по голове, утешал, кормил золотыми конфетами. Что бы это значило? И было ли такое когда-то? Золотые конфеты! Намек на его сына, ведь это дети едят конфеты. Потом она видела некое торжественное заседание, начавшееся торжественными фанфарами и рукоплесканиями. Сверху, как будто с потолка, и во время заседания по столу катали голову мертвого Голощапова, и потом в зал заседаний ворвались крестьяне в расшитых рубахах с козами и тут же доили их и угощали всех молоком.

Что за чушь такая?!

С трудом придя в себя после тяжких бредовых снов, прямо в кровати, не надев зубные протезы, Клавдия хотело было начать читать материалы, присланные ей бюро партии, а также записки о работе министров и доносы на Константина. Но глаза ее так заплыли, что она не могла держать их открытыми, и ей пришлось позвать Аврору, чтобы та почитала ей.

— Все гниет, — подытожила Клавдия услышанное. — Не это ли первый закон диалектики?

«Ты гниешь», — подумала Аврора.

Ирина пришла к Якову утром, и они проговорили до самого вечера. Разговор их тек медленно и не желал учитывать события за окном, ее материнские тревоги за Сашку, младшего сына, со вчерашнего дня не подававшего сигналов — черт его знает, что с ним, может быть, сел телефон? Их разговор подчинил себе и неотложные дела Якова — нужно было ехать на заводы, писать депеши в Стокгольм, предлагающие спешные меры, но он остался и не делал ничего. На пороге они обнялись и так и не разнимали рук до того самого момента, как все-таки позвонил Сашка — его и ее сын.

Не сговариваясь, они встали и пошли к выходу: он звонил из отделения полиции, его арестовали.

О чем они говорили?

Она рассказывала ему про дни рождения мальчика, теперь уже превратившегося в красивого молодого мужчину, у него растут и усы, и борода. Про то, как запил муж, но когда-то он не прогнал ее, стерпел измену, а теперь уже она прощала его, совсем опустившегося. Это жизнь, и так бывает всегда. Про болезнь среднего мальчика, про его чудесное исцеление. Рассказала даже про обманувшего ее антикварщика, у которого потом лопнуло сердце — Бог наказал. Он слушал ее напряженно, гладя по руке, плечу, шее. Она так же внимательно выслушала его рассказ: он говорил, что уехал спешно, уехал как можно дальше. Он говорил ей о том, что по-прежнему очень тоскует по матери, странное дело — годы идут, а тоска никуда не уходит, как же так.

Какой она стала?

Она не изменилась.

Каким стал он?

Кем был, тем и остался. Они узнали друг друга — и все.

Каждый не прожитый вместе день они опознали как общий, совместный, и вопрос о том, что же им делать дальше, отпал сам собой.

Они шли в участок, взявшись за руки. Все происходившее вокруг — свистки полиции, перегороженные машинами улицы, ушедшие куда-то с воодушевлением толпы людей — все это так подходило ко всему, что они переживали. Казалось, что жизнь кончилась и начался нескончаемый сон, где события и люди следуют друг за другом в произвольном порядке. Он прижимал ее к себе, оберегая от столкновений с разгоряченными демонстрантами, вдруг на улицу, по которой они шли, выехали грузовики с солдатами, а за ними конный наряд — как в спектакле или балете, такие нереальные в этом свете и среди этих снегов. Они останавливались, разглядывали лошадей и мощные струи пара, выходившие из их больших, круглых, цвета новорожденной плоти ноздрей. Потом спешили опять, упрекали друг друга за бесшабашность, но не сильно, не в сердцах, зная, что эти люди, эти выдыхающие белый пар кони, эти нарядные полицейские в блестящих черных касках и есть кровь момента, растущего как на дрожжах.