Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)

– Понимаешь, старик, это же в любом случае травма. Вот жена твоя будет думать, что ей кого-то предпочли, она хуже, значит. Дело, конечно, не в этом, но женщину не разубедишь. Ну, влюбился ты, так это твоя проблема, жена-то чем виновата? Влюбился – сам и выпутывайся, ее не вмешивай. Будь мужиком.

Я, помнится, еще спросил его: а как же, если не просто влюбился, но и уходить решил? Он тогда задумался ненадолго.

– Все равно не сознавайся, пока к стенке не припрут. Даже если уходишь. Говори ей, что ничего у тебя на стороне не было, пока ты с ней жил. Не было, и всё тут.

– То есть врать? – уточнил я.

– Врать, – сказал он убежденно и твердо.

Про мою историю, про жену и Крейдлина, он тоже знал. В один из его приездов я все ему выложил, не выдержал того, что ношу это в себе и только в себе. Это было года через два, я уже почти успокоился, даже колебался, рассказывать или нет. Не хотел, чтобы на жену мою он начал, из мужской солидарности, смотреть как на врага. Но ему это и в голову не пришло, все-таки он был другой, из другого теста, да и парижская жизнь научила его смотреть на семейные коллизии легче.

– Так что скажешь, – спросил я его тогда, – хорошо это, что ли, что она от меня свой роман скрывала? Я же чуть не помер от удара, это как в солнечное сплетение получить! Может, будь я хоть как-то готов…

– И что? – разозлился он. – Что бы ты делал? Мучился подозрениями изо дня в день? Изводился бы ревностью? А она делилась бы с тобой своими страданиями и сомнениями? Нет, она молодец, – сделал он неожиданный вывод.

– Ну уж этого я от тебя не ожидал, друг называется.

– Потерпишь. Зато это правда.

Так что я знал, чего от него сейчас ожидать.

– Значит, у тебя роман, – сказал он задумчиво, – что ж.

– Да не роман это, не роман! – воскликнул я в сердцах. Он же молча показал глазами на дверь. – Люблю я ее, понимаешь? Но тут эта родственная история, да еще и «Верещагин», и человек этот в черном плаще, который зачем-то снял в моем доме квартиру, а потом его убивают, и фамилия, эта фамилия… А еще она очень молода, понимаешь ли ты меня?

– Чего же тут непонятного. Тоже мне, действительно, кончерто гроссо… Все мы, друг мой, через это проходим, когда нам за пятьдесят.

– И ты? – я был изумлен.

Их с Аннушкой браку я всегда завидовал до дрожи, не другу своему и не ей по отдельности завидовал, а вот именно браку – такой он был у них любовный, радостный, дружественный, легкий. Да неужели и у него случались выверты?

– А ты думал, я святой, что ли? Нет, милый, и у меня бывают хорошенькие студентки. Ну, не жены братьев, конечно, так у меня и братьев нет, как ты помнишь. Одни сестры. – Он подмигнул мне. – Да ладно, не волнуйся, ничего серьезного никогда не было.

Я так и знал.

– Мне достаточно было вернуться домой вечером, посмотреть на нее, и я понимал: не хочу, ничего не хочу, она лучшая, и за ее спокойствие я всех поубиваю, себя в том числе.

Я и это знал.

– Что ты думаешь делать, старик? – спросил он меня.

– Не знаю.

– О господи, – он оглядел мой кабинет, доверху заваленный нотами и книгами, стены, увешанные картинами, – только представь себе, как все это надо разбирать, развозить, менять квартиры, этажи, съезжаться-разъезжаться…

Почему-то этот простой аргумент подавил меня. Я действительно не мог себе этого представить, я слишком давно здесь жил.

– Впрочем, – вдруг сказал он, – я такого вот «Верещагина» не написал за свою жизнь, а это, между прочим, аргумент! Да, аргумент. И вдруг, черт возьми, я ошибаюсь? Ты не слушай меня, вообще никого не спрашивай и не слушай. То, что я слышал сейчас, – это любовь, старик.

Я кивнул. Я и сам это знал. Я только не знал, что мне со всем этим делать.

Странно, мне стало легче после этого разговора. Нет, я ничего для себя не решил, но тяжесть неразделенной ноши стала меньше. Парижский мой друг пробыл у нас еще два дня, мы с ним сходили на его концерт в Большой зал, погуляли по городу, переменам он радовался уже не так сильно, а под конец и совсем не радовался – поход в нашу булочную его доконал: он увидел пустой прилавок, где высились пирамиды спичечных коробков.

– А хлеб? – спросил он.

– Это с утра, – объяснил я, – сейчас вечер уже.

В общем, в свой Париж он улетал с явным облегчением. На прощание посмотрел на меня как заговорщик, со значением, напомнил:

– Не говори, слышишь? Не сознавайся, все отрицай. И жди.

Я пожал плечами: что мне еще оставалось?

Часть VI. Долорозо

На следующий день после его отъезда я вспомнил, что надо бы получить гонорар на «Мосфильме». Дело в том, что у меня за эти дни созрел план: я решил отдать ей этот гонорар. Кто знает, что она там сейчас зарабатывает, как живет, да и вообще – мне вдруг захотелось принести ей деньги, много денег! Жена? Она за моими гонорарами в последнее время особо не следила, знала уже, что могу истратить их на картины или спустить все разом у букинистов. В общем, я нашел бы, что сказать, если что.