Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)

Прошло часа два, а я так и не сел работать. Наконец мне пришло в голову спросить себя – почему. Ответ удивил меня самого: я боюсь его, боюсь «Верещагина». Боюсь снова садиться за свой Кончерто гроссо, я боюсь почувствовать себя бессильным, ни на что не способным. Импотентом, если хотите. Это ведь то же самое, что фиаско в постели: каждая неудача становится залогом последующей. Когда я пробовал – осторожно, осторожно! – говорить своим студентам, что суть творческого акта та же, что суть акта любовного, они, кажется, не очень мне верили. Думали, чудит профессор, тем более по части актов любовных я в консерватории замечен не был, а «натворил» много чего. Так вот, зря не верили. Я мог бы побиться об заклад: художник может что-то, пока может мужчина с его именем. Это уж я говорил только редким моим студентам, самым талантливым, самым понятливым.

Я продолжал кружить по дому, придумывал себе занятия. Вспомнил, что у меня нет хлеба, вышел в соседнюю булочную. Там, как всегда в последнее время, были только черный и белый, остальные прилавки заложили пакетами омерзительной приправы «хмели-сунели» и коробками спичек – видимо, чтобы пустота не была такой пугающей. Я быстро купил себе хлеба про запас и вернулся домой.

Позвонила тетка:

– Дорогой мой, у тебя концерт, говорят? Я афишу видела в центре.

Надо было позвать ее, как же я забыл.

– Хочешь прийти? Так я оставлю тебе билеты.

– Именно билеты, дорогой. Оставь три, пожалуйста, может, молодые мои пойдут.

– Всё, договорились.

Я положил трубку и тут опять услышал, совсем близко, как будто в этой же комнате: бумм!.. Яблоко упало в тишине. Сердце дало несколько сбоев, потом снова пошло ровно.

Я страшно разозлился, и понадобилось несколько минут, прежде чем я понял, что злюсь на себя.

Тогда, после материных поминок, когда я утром проснулся, дал себе слово: никогда, никогда, слышишь ты (это я себе), никогда не смей даже думать о ней! И, несмотря на все зароки, думал иногда. Теперь же, после звонка тетки, да еще когда я был дома совершенно один, эти мысли как будто прорвали дамбу, и я оказался в зоне затопления. Хотя, казалось бы, какая связь? Кто мешал им вырваться раньше – сын, жена? Глупости. Я и мешал. Что же такое должно было случиться, чтобы я перестал быть для них препятствием? Сколько раз я спрашивал себя потом об этом, но не находил ответа. Кроме одного, и самого дурацкого с точки зрения нормального человека: «Верещагин». Знаю, это безумие, но они снова и снова оказывались где-то рядом: недописанный «Верещагин» – и она. А тогда, еще немного посопротивлявшись, я сдался. Сдался, да и всё. И неожиданно почувствовал, как же это хорошо – сдаться! И вместо того чтобы готовиться к концерту, писать свою кантату и хотя бы пытаться продолжать «Верещагина», я начал ждать встречи. Оставалось три дня. Единственное, чего я боялся, – что она не придет. Я стоял в фойе, недалеко от входа в зал. Удивительно, но люди шли. Было много консерваторских. Ну да, у нас ведь ходят или на запрещенных, или на гастролеров. Со мной здоровались, поздравляли, я всем отвечал, но с каждой минутой мрачнел. Прозвенел звонок, потом второй, потом третий. Она не придет, говорил я себе, не жди, с чего бы ей идти на твой концерт, да и тетка потом не перезвонила, а брат…

И тут я ее увидел. Она была одна. Звук упавшего яблока превратился в обвал, как будто дерево кто-то потряс и яблоки начали сыпаться десятками: бумм… бумм… бумм… Сердце стучало так, что я едва смог ее окликнуть, и вовремя – она прошла бы в зал через другую дверь, в руке у нее были билеты, те самые, которые я оставил администратору для тетки.

– Извините, я одна! Никто больше не смог прийти.

Я уже брал ее за руку.

– Пойдемте, пойдемте скорее!

– Но у меня билеты… – она показывала, что у нее другие места.

– Это неважно, пойдемте, сядете со мной, – и я, не выпуская ее руки, почти побежал к местам, которые были для меня оставлены.

Мы сели, когда музыка уже звучала.

Господи, сколько я думал об этом дне, сколько представлял себе, как это будет: моя музыка, только моя, и в первом отделении, и во втором, какой будет оркестр, кто будет дирижировать. И вот он, этот день, дирижирует мой ученик, один из лучших, любимых, и музыка только моя – а я ничего не слышу! В голове, в ушах, в сердце бешеный метроном, сбиваясь с темпа, отстукивает: да, да, да, неужели, неужели… Я вдруг заметил, что до сих пор держу ее руку в своей. И она, что удивительно, ее не отнимает. Украдкой взглянул на нее: смотрит прямо перед собой, на сцену. И вдруг, переводя взгляд на меня, шепотом: