Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо

— Конечно нет!

— Разве вы не встретились с Ипполитом после ссоры с Альбаной, когда она убедила вас, что вы не должны хоронить себя заживо в этой квартире?

— Тут нет никакой связи. Ипполит мне нравился уже три года, и я получила от него письмо, полное нежности, с которого и начались наши отношения.

— Ах вот как! А мне показалось, что на самом деле ваши отношения начались с вашей дочери, которая, словно мать, объяснила вам, что пора повзрослеть и выбираться из дома.

Пораженная Патрисия смутилась и замолчала.

— Я очень прошу вас, Патрисия. Вы должны взрослеть дальше. Альбане будет слишком сложно вынести такую нагрузку: и мать-ребенок, и изнасилование. Вы же ее любите, подумайте о ней, Патрисия. Вылечитесь в свою очередь: повзрослейте! Это ускорит выздоровление вашей дочери.

И, как всегда, когда она считала разговор законченным, мадам Симон встала и вышла, не добавив ни слова.

Патрисия же была абсолютно сбита с толку. Столько нелепых идей сразу! Ей только что выдали целый пучок гипотез, одна страннее другой. Это она — мать-ребенок? Она никогда не думала о себе таким образом. Какая глупость…

Она встала, покачнулась. Какое потрясение… «Что-то она меня травмировала, этот спец по травмам. И это называется врач? Ах, ну да, клин клином вышибают… Жизнь нанесла тебе удар? Ну на, получи еще один, чтобы больше не думать о первом».

Она направилась на кухню и автоматически выдвинула ящик буфета. Нет. Она не голодна. Никакого аппетита. Если ей каждый день устраивать такую головомойку, как сегодня, она, пожалуй, похудеет. Точно. Депрессия — отличный способ сбросить вес. Почти такой же хороший, как рак.

И она заплакала беззвучно, медленно, без рыданий. Плач-кровотечение.

Вернувшись в гостиную, она по старой привычке выглянула на площадь.

Ипполит работал в сквере вместе с Жерменом. Он не поворачивался к ней. Видимо, специально. Вокруг них толпились люди, все еще взбудораженные делом Бидермана. Убожество!

Она пригляделась к Жермену. Вот кого она напоминает рядом с Ипполитом. Уродина. Калека. Такая же смешная. Самой ей нравился Жермен, но она считала ненормальным, что Жермен нравится Ипполиту. И не более нормальным — то, что ему нравилась она сама. Короче, Ипполит просто ненормальный, вот и все.

Навалилась усталость, и она снова пошла на кухню, автоматически, как раньше, когда при любой тревоге она начинала опустошать холодильник. Она открыла дверцу. Пусто. На полках ничего. Естественно, она же не ходит в магазин. Чтобы они с Альбаной чем-то питались, она заказывала готовые блюда в китайском, а иногда в японском ресторанчике. Это было ей так чужеродно, что она теперь полностью готова к диете. Еда ей стала противна.

Она вышла из кухни. Может, поговорить с Альбаной? Почему бы нет?

В этот момент, проходя мимо двери, она заметила, что на площадке шевельнулась какая-то тень.

Под дверь проскользнуло письмо, — видимо, кто-то подсунул его с той стороны.

Конверт был желтый, как и в прошлый раз, и почерк тот же самый.

Без сомнения, это была самая бездарная ночь в ее жизни. Фаустина сидела голая на кровати, поджав ноги к груди и обхватив колени руками, и раздумывала о том, что произошло.

Мужчина, который якобы страстно в нее влюблен долгие месяцы и на словах только и мечтал оказаться с ней в постели, даже смиренно позволил ей многократно его отшить — страсть дала ему силы это вынести, — так вот, этот самый мужчина, будучи наконец допущен к заветному Граалю, как только она распахнула объятия ему навстречу, шлепнулся с ней рядом, будто куль с мукой, и, не особо утруждая себя предварительными ласками, после нескольких вялых, монотонных и невыразительных движений сбросил в нее семя, задыхаясь от натуги, — всего-то и делов. Потом он заглянул ей в глаза — видимо, имелось в виду, что взор его пылает от страсти, — такой довольный, будто доставил ей море удовольствия. Дальше — хуже: после этого он мгновенно уснул, словно олимпиец, осиливший марафонскую дистанцию. И девять часов спустя все еще дрыхнет. Просто сокровище!

Фаустина потерлась подбородком о левое колено. Эта неудача должна была бы ее разозлить, но она почему-то чувствовала себя умиротворенной. Она-то, привыкшая к бурным ночам любви, к неудержимым выплескам страсти и множественным оргазмам, почему-то не рассердилась на эту кратковременную прогулку по тихим водам обыденного секса, может, даже все это ей не так уж и не понравилось. Она проснулась спокойной и безмятежной — это было новое, непривычное ощущение.