Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо

Людовик флегматично пробормотал:

— Может быть…

Потом он оторвался от окна, подошел к компьютеру и, мягко постукивая пальцами по клавишам, напечатал:

«Фьордилиджи, ты еще здесь?»

— По нулям!

Том разочарованно закрыл книгу соболезнований. Слова и подписи, оставленные на этих большого формата страницах во время похорон Северины, не помогли ему продвинуться в расследовании.

— И как? — спросил священник.

Вокруг них в зале, где проходили занятия воскресной школы, веселые, разноцветные рисунки почти полностью отвлекали внимание посетителя от пыли, обветшалых стен и скупого света, который с трудом пробивался через грязные окна.

— Ничего не нашел, — сообщил Том. — Ни один почерк не совпадает с тем, каким написаны анонимные письма. А из моих двух версий одна подтверждается, а другая — нет.

— Какая же отпала?

— Что это писатель Батист Монье. Я в какой-то момент подумал, что он мог ради развлечения, этакой интеллектуальной игры, спровоцировать жителей нашей площади, просто чтобы понаблюдать, как они будут реагировать. Разослать эти письма, каждому из которых было предназначено стать первой фразой главы в его книге. Такой экспериментальный роман.

— Забавно… И как?

— Он правша, это не мог быть он.

— А вдруг он умеет писать обеими руками?

Том почесал в затылке, подумав, что, может, он и поторопился с выводами. Священник заметил на кафедре зеленый мелок, поднял его и положил в специальный желобок под школьной доской. Потом он взял в руки книгу соболезнований.

— А что с другой версией, Том?

— Другая — это цветочник Орион, самый добрый человек в Брюсселе, женатый на самой злющей бабе во всей вселенной.

Кюре улыбнулся:

— Так оно и бывает: только самый мягкий берет себе в жены стерву.

— Но почему?

— Потому что он один не в курсе, что с ней не так.

— Странно мне слышать, что ты, священник, называешь кого-то стервой. В этом как-то не слышно милосердия.

— Почему это атеистам так нравится учить нас милосердию, щедрости, благочестию? Вам этого не хватает?

— Нет. Просто воспользовался случаем тебе сказать, что я понял твою систему, но мне не кажется, что ты полностью ей следуешь.

— Для прощения нужно, чтобы человеку было что прощать. Ксавьера кажется мне в высшей степени заслуживающей прощения.

— Что ж, а мне не нравится, когда человека превращают в вещь и сводят его личность к одной лишь черте его характера. В моих глазах такого понятия, как «стерва», не существует, как, впрочем, и вообще добрых, или святых, или мерзавцев.

— А Захарий Бидерман?

— Прекрасный пример! В тот вечер он вел себя как полный мерзавец, но он не мерзавец.

— Ты отказываешься его судить?

— Я сужу поступок, а не человека. Человек — нечто большее, чем один его поступок или одно его слово.

— Ты отрицаешь понятия вины и добродетели. Однако в силу привычки, из-за повторяемости событий или просто своего характера человек приобретает «вторую натуру» и ведет себя «в основном хорошо» или «в основном плохо».

— Согласен. Но тем не менее остается неустойчивым, как постройка из песка. Познакомь меня с человеком, который сегодня ведет себя как святой, и я покажу тебе, что завтра он может и согрешить. И так же злодей может повести себя как нормальный человек.

— Я понимаю, к чему ты ведешь. Тогда получается, что ты, Том, — не гомосексуалист?

— Так же как и ты — не священник.

— Это как?

— Просто в данный момент у тебя работа священника…

— …призвание…

— Я хочу сказать, что ты не всегда был священником и, возможно, когда-нибудь перестанешь им быть, и даже сейчас ты священник не каждую секунду.

— Правда?

— Например, когда ты какаешь, или когда ешь, или когда думаешь о своей матери — ты не священник, и когда ты смотришь вслед девушке, которая тебе нравится…

— Вот именно что священник!

— Нет! В этот момент ты инстинктивно — самец, которому она нравится, а уж потом вмешивается священник, который велит самцу держать себя в руках и выбросить свои желания в помойное ведро. Так же и я не свожусь полностью к тому, что я гомосексуалист, хотя и сплю с парнями: когда я думаю, когда я веду уроки, когда слушаю музыку, когда разговариваю с тобой — все это не имеет никакого отношения к моим предпочтениям в постели.

— Я ни в чем тебя не упрекаю, Том.

— Да при чем тут я? Мы же говорили об Орионе.

— Ты прав, мы говорили об Орионе.

— Он остается моей главной версией, потому что он не оставил записи в книге соболезнований. Этот человек с каждым здоровается так, словно видит великое чудо, и он всем на свете желает добра. Какое-то подобие Христа, этот Орион. Что ты думаешь об этом, преподобный отец?