Клаудио Магрис - Вслепую

Нужно найти самого последнего творца полен, более славного, чем первый. Конец всегда торжественнее начала и заставляет биться сердце намного чаще, словно в лихорадке. Пролистнём несколько страниц… Вот ещё один последний: Уильям Рамни, брал за модель свою дочь, умер в 1927 году, когда его искусство «было практически забыто». Опять одна страница вперёд и по взмаху волшебной палочки появляется ещё более последний, Брюс Роджерс, год смерти 1935. А на странице 63 выскакивает некий Джек Уайтхед, остров Уайт, год смерти 1972.

Не обижайтесь на меня: эти вещи не я состряпал, обо всём написано в этой книге с красочными картинками и замысловатыми фамилиями. Мне смешно наблюдать за соревнованием под названием «Кто лучший в трюме». Последних нет. Ничто не исчезает и никто не будет окутан славной прохладой вникуда закатывающегося Солнца.

Нет никакого последнего. Театр заставляет подняться покойников из своих могил. Я вновь за пасхальным столом, передо мной сладости из знаменитой «Бабушкиной кондитерской». Всемирное клонирование — больше не будет мёртвых, только одни и те же лица, никаких рассказов об ушедшей любви, один и тот же трагический роман, о Смерть, забери меня, где ж твой карающий кинжал?! Порой было бы очень кстати исчезнуть и больше не появляться, вот так быть, а затем вдруг прекратить существование…

Роскошь прежних времён. Сегодня вечная жизнь обязательна. Нет ничего странного в том, что в 1972 году молодой Бернд Альм, посетив примерно тогда же выставку Уайтхеда и Гатчеса, тоже решил посвятить себя реставрации и созданию тех роковых фигур, или, намного лучше, копированию утерянных подлинников. Его примеру последовали и остальные. Так ностальгия по поленам дала хлеб фальсификаторам: многие принялись лепить полены по гравюрам и выдавать их за оригинальные произведения искусства или — нередко — за копии, выполненные самим автором, что приятно бередит чувство китча у всего просвещённого человечества. В принципе, судьба справедлива: восставшая из моря фигура погрязла в царстве лжи и коварства.

И эти, которыми я уже забил почти весь склад, также в какой-то степени подделки. Авторские. Выполненные мной, без лишней скромности. Вот они все, светлы, как никогда, и узнаваемы: это Мария, это Мари, вот это Марица, а затем Марья, Нора и Мангауана; ещё есть Революция во фригийском колпаке и с красным флагом… Все они нашлись и больше никуда не денутся. Они тверды и исполнены достоинства, я больше их не потеряю, обещаю за ними следить, ухаживать, сдувать с них пылинки и протирать их, наконец-то, в мире с самим собой, безвинным… Не то, чтобы я возомнил себя последним мастером этого ремесла, нет: следующий фальсификатор наверняка уже за дверью, у порога. В женском сердце последних нет.

В то утро я проснулся в приподнятом настроении. 20 января. Когда-то эту дату можно было прочесть на мраморе моего могильного камня. Мне хочется верить, что вы ухаживали за моей могилой, после всего-то того, что я сделал для могил других… В то утро я чувствовал себя расслабленным, сильным, крепким. Оставьте в покое автобиографию: понятное дело, что всего в ней не упомнишь; биографии ещё хуже. Лишь я один могу знать правду о Судном дне и что тогда произошло. Так принято говорить, «судный»… Никакой не судный и не последний — мы-то здесь. Вы меня слышите там, на верхней лавочке? Мне Вас слышно плохо, должно быть, у меня что-то со слухом, земля или пыль в ушах, а может, затычки, без которых я не могу спать…

В тот день, 20 января, я желал моря, открытого моря. В Порт-Артур отправили экипаж с тем, чтобы найти врача. Естественно, не для каторжников, — о них вряд ли кто позаботится, они не более чем пушечное мясо: врач нужен был одному из главных надсмотрщиков — Эвансу, — так доктор Бентли решился уехать. Мне позволили взобраться в коляску без долгих разговоров, согласившись подбросить до места. Ехать в Порт-Артур я не собирался: мне не за чем было смотреть на лунки в ледяном море для провинившихся и на утёсы, где погибали дети, я всего лишь хотел на юг, совсем немножко южнее, кинуть взор на бескрайнее море, за которым ничего нет.

Меня высадили неподалёку от бухты Менгон и пообещали забрать там же на обратном пути. Я решил спуститься к воде, к открытому морю. Вновь на юге, окутанный белым светом, я уверенно шёл к зелёному пятну эвкалиптов, месту, где пляж соприкасается с водой. Вокруг было чрезмерно много света, он ослеплял, казалось, что глаза лишились способности видеть, прямо как сейчас: я знаю, что Вы тут передо мной, надо мной, но я Вас не вижу, я оглушён темнотой. Обещанный Божественный свет слишком ярок для нас, поэтому мы, попавшие в Рай, опять оказались во мгле. Над островом-призраком Табор слишком светлое, лучезарное небо в сверкающей оправе кучевых облаков, но мы, словно в глубокой ночи, ничего не способны в нём узреть.