Пьер Леметр - До свидания там, наверху

Когда Альбер это осознал, индекс его тревоги резко подскочил, девятнадцать пятнадцать, весь взмыленный, он стремительно шел в одну сторону, потом, потупясь, начинал петлять, девятнадцать двадцать, он все еще не принял решения. Около девятнадцати тридцати он вернулся к особняку, встав напротив на тротуаре; решил вернуться домой… но они придут его искать, отправят шофера, а тот будет куда менее деликатен, чем его хозяйка, он вновь и вновь перебирал в голове тысячу и один довод, так и не сообразив, что творит, поднялся на крыльцо, шесть ступенек, вытер украдкой ботинки о щиколотки, открылась дверь. Сердце бешено колотилось, вот он в холле, высоком, как кафедральный собор, повсюду зеркала, все красиво, даже сияющая горничная, брюнетка с короткой стрижкой, боже, глаза, губы – как все красиво у этих богачей, подумал Альбер, даже бедняки.

По обе стороны громадного вестибюля, вымощенного в шашечку черной и белой плиткой, два канделябра по шесть плафонов обрамляли монументальную лестницу (камень из Сен-Реми). Беломраморные перила симметрично загибались к верхней площадке. Внушительная люстра в стиле ар-деко излучала желтый свет так, что казалось, будто свет исходит с небес. Хорошенькая служанка смерила Альбера взглядом и спросила, как о нем доложить. Альбер Майяр. Он огляделся, перестав сожалеть насчет своей одежды. Можно было устараться вусмерть, но без костюма, сшитого на заказ, дико дорогих ботинок, цилиндра известной марки, смокинга или фрака он все равно выглядел бы как деревенский пентюх, коим и являлся. Эта пропасть, тревога прошедших дней, нервозность долгого ожидания… Альбер залился смехом. Просто-напросто. Понятно, что смеялся он сам по себе, над собой, прикрыв рот рукой, это было так непроизвольно, так естественно, что хорошенькая горничная тоже рассмеялась, какие зубки, боже, этот смех, даже розовый острый язычок – все было чудом. Глаза – заметил ли он их сразу как вошел или только сейчас? Черные, блестящие. Оба они не знали, над чем смеются. Покраснев, горничная отвернулась, все еще смеясь, но ведь есть служебные обязанности, она открыла дверь: слева большая приемная, кабинетный рояль, высокие китайские вазы, книжный шкаф черешневого дерева, наполненный старинными книгами, кожаные кресла, она жестом обвела комнату, располагайтесь; выговорила всего лишь «извините», имея в виду – за то, что не сдержала смех, он поднял руки, нет-нет, что вы, смейтесь.

Он остался в этой комнате один, двери закрыты, сейчас хозяину доложат, что господин Майяр прибыл, его безумный смех стих, молчание – величественная обстановка, роскошь как-никак обязывали. Он потрогал листья какого-то растения в горшке, подумал о горничной, если посметь… Попытался прочесть названия книг, провел указательным пальцем по деревянной резьбе, отказался от мысли нажать на клавишу рояля. Он мог бы подождать, пока она закончит работу, поди знай, может, у нее уже есть ухажер? Опустился в кресло, уселся поглубже, поднялся, пересел на канапе, прекрасная мягкая кожа, посмотрел и рассеянно переложил английские газеты на журнальном столике, ну и как подобраться к этой хорошенькой горничной?! Шепнуть словцо на ухо при уходе? Или лучше сделать вид, что что-то забыл, позвонить снова, сунуть ей в руку записку с… А с чем? Со своим адресом? И к тому же что именно забыть? У него ведь с собой нет даже зонтика. Стоя, он перелистал несколько страниц «Харперс Базар», газеты «Искусство», журнал мод. Опустился на канапе, или лучше дождаться, когда она будет уходить со службы? Так лучше, попытаться снова ее рассмешить, как давеча. На краю низкого столика толстый альбом в прелестном светлом переплете, кожа чрезвычайно мягкая и шелковистая. Если пригласить ее поужинать, во сколько это встанет, и потом, куда пойти, тоже дилемма, он взял альбом, открыл его, кухмистерская Дюваля, для него-то в самый раз, но пригласить туда девушку, которая к тому же служит в таком доме, тут даже на кухне, должно быть, столовое серебро, желудок вдруг свело, ладони тотчас стали влажные и скользкие, он сглотнул слюну, чтобы не стошнило, во рту ощущался привкус желчи. Перед ним была свадебная фотография, Мадлен Перикур и капитан Анри д’Олнэ-Прадель, рядышком.

Он, точно он. Ошибиться Альбер не мог.

И все же нужно удостовериться. Он принялся жадно перелистывать альбом. Прадель почти на всех снимках, фото большого формата, размером со страницу журнала, много народу, цветы, цветы, Прадель сдержанно улыбается, будто выиграл в лотерею, но не желает привлекать к себе слишком много внимания, хотя и позволяет собой восторгаться; мадемуазель Перикур, держащая его под руку, сияющая, платье, каких в обычной жизни никто сроду не носит, их покупают ради одного дня, кругом смокинги, фраки, умопомрачительные туалеты, декольтированные спины, броши, колье, перчатки цвета свежего сливочного масла, новобрачные пожимают руки, точно он, Прадель, роскошное угощение, рядом с невестой явно ее отец, господин Перикур, даже с улыбкой он выглядит строго, кругом лаковые штиблеты, сорочки с пластроном, в глубине, в гардеробе ряды цилиндров, надетых на медные подставки, а перед гардеробом пирамиды бокалов с шампанским, лакеи в костюмах и белых перчатках, вальс, оркестр, гости построились в шеренгу, приветствуют новобрачных. Альбер лихорадочно переворачивал страницы.