Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Спросонья мало понимая, что к чему, и уж, во всяком случае, без каких-либо дурных намерений, она, завернув за угол, в свою очередь заглянула в окно родительской спальни. Никакой лампы там не было, но Соне хватило и света уличного фонаря, чтобы разглядеть, что посреди ночи мать с отцом на пару играют в чехарду. И вот отец все пытается ее перепрыгнуть, хотя бы оседлать, но то ли оттого, что немолод и грузен, давно страдает одышкой, то ли оттого, что с такой большой попой, как у матери, раньше не сталкивался (с такой не только ему, любому было бы трудно справиться), он, сколько ни пыхтит, ни пыжится, раз за разом отступает, сползает обратно.

Материна попа вообще удивила Соню. Маленькой она любила, свернувшись калачиком, лежать на ней будто на подушках. Напрягая то одну ягодицу, то другую, мать укачивала ее, и она засыпала. То есть Соня знала, что попа матери большая, очень большая, но никогда бы не подумала, что она может быть такой огромной, какой была сейчас, когда мать стояла, опустившись на колени и уперев голову в матрас. Соня видела, что мать, как умеет, поддается, подыгрывает отцу, старательно подъезжая под него задом, даже постанывает от усилий. То есть из хорошего отношения мать помогала ему, вне всяких сомнений, честно помогала, но Соне показалось, что делает она это, в сущности, с равнодушием. Скучая, ждет, когда отец сам устанет и угомонится, смирится, что с задом, подобным материному, ему уже не справиться. Чем всё закончится, Соня тогда не досмотрела, вдруг поняла, что ровно за это же, за то, что увидел наготу отца, Господь навеки проклял Хама, и в слезах убежала.

Еще она говорит, что материна попа тогда, на свет, показалась ей водянистой и, словно присыпанной мукой, и что там, где отец ее сжимал, она, будто тесто, выдавливалась между его пальцами.

Возможно, ты не знаешь, но мать препятствовала вашим с Соней отношениям не просто так. Соня была дочерью женщины-лошади, с которой у твоего отца, когда он работал директором коневодческого совхоза (возможно, им. Буденного), был роман. Измену мало кто прощает.

Для меня новость, что в тридцать девятом году, вскоре после того, как к матери из Парижа вернулся ее прежний жених Косяровский, она устроила так, что вы вместе оказались в одном крымском санатории. Винилась перед тобой, уговаривала уйти от мужа. Плакала, что нам обоим загубила жизнь, что я никого уже не полюблю. Уверен, объяснение вашему свиданию простое. Тридцать девятый год выдался для матери очень счастливым, и вот она захотела, чтобы и вокруг всем было хорошо. Ты говоришь, что, почему она тебя прежде отваживала, мать объяснять не стала, и думаешь, что всё дело в том, что для нас ты была приблудной овцой, к нашим воспоминаниям и неоплатным долгам, которые моя мать раздула до гомерических размеров (остальные их тоже признавали, но, будто масло по хлебу, размазывали тонким слоем), — человеком безразличным. Какая-то правда в этом есть, но ее мало. Матери ты нравилась, и наши с тобой отношения она поначалу приветствовала, но летом тридцать седьмого года — спустя четыре месяца Вяземский сделал тебе предложение — узнала, что ты не найденыш, не сирота, где-то на вокзале подобранная моим отцом и взятая на воспитание ее любимой кузиной, а дочь женщины, которую отец страстно любил. К которой, если бы она не сгинула, не затерялась бог знает где, наверняка ушел. Я знаю, что он пытался ее найти и с помощью цыганских баронов, и с помощью чекистов и, только убедившись, что надежды нет, вернулся в Москву к матери. Тебе, я думаю, известно, что первоначальная история моих родителей была для мамы бедой, и она ее так и не сумела расхлебать, ты стала свидетельством нового и тоже очень жестокого оскорбления. Для мамы это было уже чересчур. Иметь тебя в качестве невестки, всё время рядом с тобой жить было выше ее сил. Теперь, что касается гомерических размеров и приблудной овцы — с этим, опять же, непросто.

Еще в конце прошлого века одним из наших родственников был усыновлен младенец неизвестного происхождения. Крещен под именем Владислава. Вырос он человеком странным и нелюдимым. Лет восемнадцати от роду, от кого-то прослышав, что в гранитную плиту, которая лежит на могиле Николая Васильевича, вделаны две медные трубки для дыхания — Гоголь, как ты знаешь, отчаянно боялся быть похороненным заживо, то есть в состоянии летаргического сна, — Владислав подкупил сторожа и каждую ночь стал ходить на Даниловское кладбище. (Потом в революцию он сам устроился там могильщиком.) И вот через эти две трубки они с Гоголем якобы и разговаривали. Владислав день за днем рассказывал ему, что в России сейчас делается, в свою очередь, Гоголь целыми кусками диктовал ему вторую и третью части «Мертвых душ». Обе написаны, объяснял Владислав, и мы можем быть спокойны: ни единой страницы не утрачено.