Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Но не это одно. Начинал Колодезев подмастерьем у какого-то провинциального богомаза, кажется, в Лебедяни. Годы учения так внятно в нем отложились, что под его рукой любое лицо незаметно делалось ликом. А, согласись, всякий день видеть себя подобным угодничкам Божьим каждому утешительно.

У Сони дар затевать разговоры, которые, по меньшей мере, мне неприятны. В третьем письме она допытывается, что я считаю: прав был дед или не прав, когда год за годом рисовал ее обнаженную. Картины проданы, но осталось немалое число эскизов, набросков, и для нее они, будто интимный дневник. Соня говорит, что ей достаточно одного взгляда на лист, чтобы вспомнить не только когда это было, но и что чувствовала — рука, нога, грудь, прочее, когда дед их рисовал. Он как бы проявлял, выводил на свет божий ее суть, то, как она шаг за шагом идет от маленькой девочки (мать звала ее «моя куколка») к девочке уже большой, в которой всё вызрело, всё изготовилось, чтобы сбросить кокон. Несмотря на таблетки, у Сони отличная память, а тут она и вовсе делается фотографической. Я читаю и думаю: разве можно жить, ничего не забывая? Судьба свела нас чересчур близко, а так я бы многое дал, чтобы быть ее наперсником.

Соня обсуждает со мной не только правоту деда, но и правоту отца, которому ее позирование решительно не нравилось, но который так и не положил ему конец, попугал, попугал и всё оставил, как есть. Рассказывает про свою мать. На словах она была солидарна с отцом, но тихой сапой споспешествовала деду, почему Соня и продолжала ходить позировать. Соня уверена, что это неразумно ускорило ее созревание, главное же, нарушило его ход. В результате еще совсем девочкой она во весь опор побежала замуж. Ведь они с Вяземским расписались, когда ей не было и семнадцати, пришлось даже делать фальшивую справку, что она беременна, иначе в загсе указали бы на дверь. На ней тогда прямо было написано, как сильно она хочет мужика, конечно, у Вяземского потекли слюнки. Бросил жену с семилетним ребенком и побежал за Соней, будто кобель за течной сукой. А что в итоге? Из-за дедовских изысков всё, что Вяземский смог ей дать, показалось убогим, бездарным; сейчас его уже нет на свете, а ей, в сущности, и вспомнить нечего.

Соня пишет, что отцу до крайности не нравилось, что его еще совсем маленькая дочь служит кому-то натурщицей. В свою очередь науськанная им мать ссорилась с дедом, приставала, почему прелестную, изящную девочку рисуют в самом непотребном виде — с половой тряпкой в руках, а то и похуже. По словам Сони, дед, не вдаваясь в подробности, отвечал, что в ее дочери он ищет не просто обнаженную натуру, а такую, в которой напряжены, выдавлены вперед все те мышцы, что необходимы для исконной женской работы. Это цепляет, коллекционеры иначе не покупали бы его картины.

Соня рассказывает, что, когда дед говорил, как и где она должна встать, она схватывала это с ходу, ему ничего не приходилось повторять. Она вообще была умной, послушной девочкой и очень рано про себя поняла, что, если ей достанется мужчина, который сможет ее оценить, она много чем его отблагодарит.

Соня пишет, что так, в лучшем случае с куцыми перерывами, стоять, не меняя позы, конечно, было тяжело и скучно. Пытаясь развлечь себя, она лет с девяти, а то и раньше стала представлять, что дед не рисует, не пишет ее маслом по холсту, а, водя по коже, гладит колонковой кистью. Она понимала, что здесь есть что-то нехорошее, и, боясь греха, поначалу обманывала себя, объясняла, что, когда мать перед сном своими длинными ногтями почесывает ей спинку, это, в сущности, то же самое. Еще до школы няня Тата стала ей каждый день читать Священное Писание. Всё, о чем говорилось в Бытии — сам Рай, яблоко с Древа познания добра и зла, змей, соблазняющий праматерь Еву, — казалось Соне настолько ярким, что она думала об этом почти непрерывно. Позже, спасаясь от похоти, которой в ее теле год от года становилось больше, она вспомнила о сотворении Адама и легко убедила себя, что работа деда, его художничество очень походит на работу Господа, лепившего из праха земного, из куска глины первочеловека. Окаменев в одной позе, она сразу теряла ощущение тела, помнила о нем лишь как о прообразе, который был всегда и всегда будет, но который один дед способен перевести в материал. Скоро, даже стоя спиной, соответственно вовсе не имея возможности видеть мольберт, она точно знала, что именно сейчас он рисует, и в этой своей части испытывала медленное, томительное наслаждение. Будто нечто, что было заключено в ее темноте, уже умирало там, задыхалось, теперь усилиями деда выходит на свет Божий, рождается для жизни.