Поль Моран - Левис и Ирэн

«Пастафина прав», — подумал Левис, спускаясь по многолюдным тесным улочкам, где среди эвкалиптов роились домишки, выкрашенные — как часто на Востоке — синькой. Всюду яркими пятнами краснели томаты. И все это напоминало национальный флаг. Он побывал в самых грязных закоулках, где аромат лимонов смешивался с вонью от дохлых крыс, куриных перьев, старой обуви, грязных волос, остатков рыбы. Свиньи забирались спать под кровать; мальчуганы-пастушки, необычайно миловидные, погоняли прутьями, которые использовались и для прочистки сточных желобов, связанных по двое коз, покрикивая на них на неподражаемом сицилийском диалекте с обилием испанских слов. Легкий ветерок покачивал перья на касках берсальери [3] Особое подразделение итальянской пехоты — «легкая инфантерия». , стоящих у ворот тюрьмы.

Левис пытался приласкать детишек или кошек: и те и другие убегали. Он упрекнул себя в том, что отвык от простоты жизни. Правильно ли, что он никогда не проводит время вот так, вкушая тихую жизнь? Что мешало ему приехать сюда, купить виллу там, где сейчас валяются обломки колонн и огромные кувшины для хранения масла? Отдаться местным развлечениям, не уезжать завтра, как он собирался, а сознательно пойти на поиски удачи, она ведь всегда приходит к тому, кто ищет.

Удачи вроде той, что выпала ему этим утром. Он заставил себя вспомнить и о других, что было для него непривычно; он даже задал себе вопрос (кажется, первый раз в жизни): «Подписание контракта — удача или ошибка?» Первый раз что-то подтолкнуло его к размышлениям.

Словно угадав его мысль, итальянец проговорил:

— Я особенно рад, что вы подписали контракт, потому что, если бы вы не поставили свое имя, другие взяли бы дело в свои руки; в восемь часов, когда истекал ваш срок, начинался отсчет времени другого претендента. Могу предположить, что дело легко бы уплыло от вас.

— Хотелось бы знать, к кому же? — спросил Левис.

Пастафина немного поколебался.

— К банку «Апостолатос» из Триеста.

Перед ужином Левис прогуливался по безлюдной террасе. Голубое небо. Далеко внизу — море. Оно катило волны к берегу с такой усталостью, что каждая казалась последней, и море обещало превратиться в огромное, абсолютно спокойное озеро. По сухим листьям прошуршала ящерица; раскаленные за день стены теперь, остывая, потрескивали, словно недавно протопленная печь. Левис видел, как по тропкам, ведущим вверх к гостинице, огибая ее и взбираясь еще выше, шли от колодца пожилые женщины, держа на головах кувшины с водой. В свете, дрожащем, как рука крестьянина, когда он ставит свою подпись, берег старался занять все прямоугольное пространство между двумя пристанями.

Может быть, встретиться с ней?

Левис обычно не избегал приятных, хотя и монотонных ситуаций, в которых судьба напрямик сводит мужчину и женщину. Он знал это свойство местного наркоза, усыпляющего все наши мысли, кроме одной поглощающей; он почувствовал, что его совершенно не интересует покупка месторождений. К чему бы он ни направлял свою память, его влекло одно воспоминание. Он все думал об этой незнакомке. Очевидно, она взяла автомобиль напрокат от нечего делать. Чем она занята здесь, совсем одна? Где проводит вечера? Он почти не запомнил черт ее лица. Облик ее стерся вместе с угасанием дня. И едва ли прояснится завтра при свете утра. Значит, она для него потеряна. Он старался вспомнить что-нибудь конкретное. Вдруг в сознании вспыхнула яркая точка, которая тогда не привлекла его внимания, — ее рука с посиневшими после долгого пребывания в воде ногтями. Короткая ладошка, в которой ощущалось больше здравого смысла, чем мечтательности; большой палец основательный, крупный, что редко бывает у женщин, но остальные — словно точеные, крепко сжаты вместе. Сочетание чистоты, надежности, точного быстрого действия, что его в конце концов и пленило. Трудовая рука. Рука XVII века. Сколько ласкал он женских рук, чувственно пухленьких, по которым приятно пробегать пальцем, касаясь складочек и ямочек, рук капризных, становившихся влажными от звуков музыки или от удовольствия…

Встретиться с ней. Прикоснуться наконец к этой руке. Чтобы взбодрить себя, он сложил что-то наподобие песенки в немецком духе:

Ему вдруг пришло в голову, что никто сегодня его не ждет. Он вспомнил Париж, мадам Маниак. Он почувствовал себя обделенным, несмотря на приятное существование, которое он вел в Париже. Он представил себе, как трудна была его жизнь. Детство без женской ласки, молодость без родителей; ему стало жаль себя, хотелось верить, что впереди его ждут более светлые дни. Он был сам себе другом, научился жить, избегая и визитов в свой офис, и шумных застолий, и ссор со слугами, не теряя времени на болтовню, на женитьбу, на сцены, которые устраивали бы любовницы, покушаясь на его свободу, научился жить без снобизма, который обычно сопровождает роскошь, без забот о материальном благополучии друзей, без детей, не вызывая презрения тщеславных коллег или зависти подчиненных, то есть без всего, что так портит наши дни. Но все это негативный результат. Его явно недостаточно.