Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь

Слышно было только, как кобыла отгоняет хвостом серых слепней. Чувство истомы и покоя охватило Джанеуэя, и он задремал, выпустив из рук поводья. Во сне ему привиделось, будто кобыла, запутавшись в поводьях, споткнулась, отчего он полетел вверх тормашками и почти у земли увидел мелькнувшие стволы тополей, тяжело упал на дорогу, в белую яснотку, ощутив острую боль в плече.

В этот миг он проснулся. Едва он открыл глаза, готовый закричать от воображаемой боли, как его кобыла наступила копытом на поводья, волочившиеся по земле, споткнулась, и тут уж он не во сне, а наяву полетел вверх тормашками, выполняя предвосхищенный сновидением кульбит, и действительно оказался в белой яснотке, испытывая предугаданную боль. Он лежал, растянувшись на дороге, пытаясь заполнить в своем сознании брешь, которая образовалась между сном и реальностью, между миром, не имеющим ни пространства, ни протяженности, и вселенной, ограниченной самыми жесткими законами. Он увидел, как оседает пыль, поднятая его падением. Заметил также свою пегую кобылу, которая продолжала одна брести по дороге, пощипывая люцерну.

Направо вела аллея из великолепных вязов. Возле межевого столба, украшенного геральдическими лилиями, он увидел надпись: «Юшьер». Страдая от боли в плече, Джанеуэй решил отправиться туда за помощью. Он пошел по аллее и вскоре обнаружил, что от нее, как лучи, разбегаются боковые аллеи, подобно просекам в строевом лесу. Справа от основной аллеи потянулись огороды, слева — хозяйственные постройки и домики арендаторов. Но нигде не было видно ни единого человека. Он продолжил путь, который привел его к замку.

Поставленный как бы некой деликатной рукой на обложенное дерном возвышение, замок казался настоящим венцом природы: новехонький, свежевыкрашенный в нежно-серый цвет, он устремлял в пространство округлый, как живот откупщика, выступ своего фасада, в обе стороны от него расходились два крыла с галереями и застекленными оранжереями, которые в это прекрасное время года, естественно, были открыты, и Джанеуэй отчетливо видел на террасе выстроившиеся в ряд апельсиновые деревья в серебряных кадках. Все это напоминало холодность декораций французских трагедий, подчиненных жесткому единству, которое делает здания, обычно прямоугольные и безликие, равнодушными наперсниками самых банальных и самых скучных человеческих страстей.

Перед крыльцом, на зеленом ковре, Джанеуэй, к своему превеликому ужасу, обнаружил весьма многочисленное общество. До него донеслась музыка, исполняемая на арфе и клавесине. Поняв, что в замке дают комедию и что он не должен — во второй раз — упасть столь же неудачно, он не осмелился идти дальше и притаился за широким стволом вяза.

То, что Джанеуэй поначалу принял за триумфальную арку, оказалось украшенной ветвями сценой, на которой декорация из пурпурного картона изображала шатер турецкого султана; ширмы с нарисованными на них гербами служили кулисами. Забыв о боли, англичанин стал внимательно присматриваться к тому, что происходило вокруг: в партере он увидел прекрасных дам, прятавших улыбки за своими веерами, господ, которые, аплодируя, то и дело лорнировали, а также негритят, разносящих щербет на серебряных подносах. Казалось, что представление дают не на лужайке, а в интерьере салона. Как же это все отличалось от Хэверхилла! В Дербишире была настоящая деревня: лисица, преследуемая собаками, иногда забегала там на кухню, в гостиной Джанеуэев была стойка для ружей и удочек, над камином не висело никаких шедевров искусства, вместо них на стене красовалась огромная засушенная форель весом в двадцать фунтов, пойманная Джанеуэем-старшим во время половодья 1739 года; когда соседи приходили с визитом, они не были разодеты в шелка и бархат, как эти господа, чьи кареты ожидали их тут же, под деревьями, а лакеи играли в карты на крышах экипажей; в Хэверхилле люди просто привязывали своих пони к большой липе, а деревенский пастор субботним вечером играл на флажолете. Здесь же само небо казалось искусственным, и ветер испуганно убегал прочь от этих ровных рядов листьев, упорядоченность которых напоминала растительный пейзаж с гобеленов, а солнце было не чем иным, как люстрой, висящей в середине голубого потолка с нарисованными на нем облаками. Короче, вся эта публика выглядела столь цивилизованной, а ее невиданная роскошь так устрашала, что Джанеуэй с грустью окинул взглядом свои запыленные сапоги, испачканную одежду и порванные брюки, не осмеливаясь сделать вперед ни шагу. Боль в распухшем плече давала о себе знать все сильнее и сильнее…