Лена Элтанг - Картахена

Я жила здесь шесть лет, с тех пор как устроилась на почту в Траяно. Мне нужны были эти прохладные безмолвные часы, что я проводила в пустых коридорах, пустых комнатах, пустых залах, даже в пустом баре, где все еще стоит концертный рояль, запакованный в пластик и забытый. Я приходила каждый вечер, приносила с собой сыр и вино, и в сумерках мы с домом обедали на огромной кухне, сияющей ледяными пластинами духовок. Посуды на кухне почти не осталось, уезжая, администратор продал два ящика тарелок в деревенские траттории (ладно, у разрухи свои правила), но вот рубиновые стаканы уцелели, они стояли в столовой, и тосканцу неудобно было воровать их на глазах у всех.

Единственная вещь, которую я вынесла из этого дома, была бабкина карта, найденная в кабинете управляющего, она стояла за шкафом, свернутая в рулон. Я взяла ее себе и повесила в почтовой конторе, чтобы каждое утро смотреть на отпечаток маминого пальца. И думать о том, что пятнышко от малинового варенья (то есть подделка, надувательство, обольщение), в сущности, дало мне надежду, а правда, которую я узнала позднее, оставила меня равнодушной.

Время от времени я спала на огромной кровати с балдахином, обнаруженной в апартаментах доктора. Доктор покинул «Бриатико» последним, он запер ворота и отдал ключи муниципальному клерку в бархатном пиджаке, который приехал из деревни на велосипеде.

Это было в две тысячи восьмом, в середине сентября, когда парк на южном склоне похож на крыло золотистой щурки с черной каймой. Я стояла за стеной конюшни, откуда видны были сторожка без сторожа и главные ворота, на которых повесили железную цепь с замком. Они так долго тянули там, на паркинге, смеялись, вертели друг перед другом руками, что я начала трястись от нетерпения. Наконец доктор пожал бархатному руку, сел в машину и поехал в сторону гавани. Можно было пойти к дому через парк, где клумбы уже заросли какой-то скользкой травой (говорю же, у разрухи свои правила), но крепкие вьюнки еще держались на шпалерах.

Я помню, что запах клематиса был таким густым, что хотелось потрогать его руками. Стеклянная галерея была теперь прозрачной, потому что пальмы отдали в детский санаторий, а заваленный листвой и перегноем пол наконец помыли. Толстые стекла казались голубыми оттого, что солнце стояло в зените и просвечивало их насквозь.

Я решила, что буду подниматься туда каждый день. Потом я буду стоять на балконе бабкиной спальни и смотреть на конюшни, представляя себе черный земляной круг, по которому конюх водит чалую лошадку. И каменного бобра, из пасти которого струится питьевая вода, и веревочные качели, висящие на сосне, и карпов в пруду, которые толкаются и безмолвно хохочут, когда приходишь с пакетиком корма. И часовню, светлеющую сухой камышовой крышей между кипарисовых крон, и бабушку, и маму.

Парадные двери дома были заперты, но это меня не пугало. Они наверняка забыли про задний двор, подумала я, и оказалась права.

В реальности пылают пожары, обугливаются кости молодых женщин, льется кровь стариков, и людей заживо бросают в соль, чтобы она их задушила. В финалах, которые пишу я, ломаются балки и бьется стекло – и только-то! Маркус поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток, чуть не захлебнувшись теплой пузырящейся пеной, сунул бутылку в пакет и быстрым шагом отправился догонять процессию.

Итак, весной две тысячи восьмого Пеникелла потерял в «Бриатико» и брата и сына. Неудивительно, что он желает холму зарасти молочаем, а господским хоромам – рассыпаться и вечно оставаться в руинах. И что же, никто не догадывался о том, что нелюдимый клошар, а вовсе не лукавые греки, разорил деревенскую жизнь? Похоже, местный нотариус не одну драхму сунул за щеку, пообещав хранить молчание. И хранил его честно восемь лет. До тех пор, пока Пеникелле не понадобился мотор.

Полосатые капюшоны маячили далеко впереди, за ними шло несколько гонфалоньеров в одеждах братства, потом четверо великанов со статуей Мадонны на заваленных цветами носилках, дальше семенили старушки в черном, надвинувшие кружево так низко, что видны были только поджатые губы.

Возле поворота на виа Пиччони процессия замедлила ход, великаны поставили носилки на землю и обратили лица к одному из священников, тихо читавшему что-то на латыни, остальные медленно собирались вокруг него, заслоняя его полосатыми головами, будто пчелы свою королеву. Теперь заплаканная Мадонна смотрела в сторону Вьетри, откуда должен был появиться ее сын, которого вьетрийцы несли на встречу с ней по извилистой горной дороге.