Франко Арминио - Итальянская новелла. XXI век. Начало

Ночью город воскрешает все звуки, которые поглотил днем, а его жители спят, как днем посреди улицы спят собаки.

За роскошным палаццо Вичере, на тротуаре одного из самых нарядных городских бульваров сидит в шалаше из своих лохмотьев бездомный калека. Когда он наклоняется вперед, кости на его спине выпирают, торча наружу, как жерди, на которых держится шалаш. Его лица, опущенного на грудь, не видно, в руке — донце пластиковой бутылки. Единственное его движение — потряхивание этим донцем с мелочью в надежде, что прохожие бросят туда монетку-другую.

Что бы я делал на его месте?

Ведь и я бы мог выдержать такую жизнь, ограничив ее до минимума. Он самый нищий из всех бродяг Калькутты: весь день повторяет одно и то же движение; и я бы хотел дойти до этого, чтобы сохранить силы и мысли: трясти монетами на дне пластиковой бутылки до тех пор, пока не соберу на еду, а потом — спать здесь, на этом же тротуаре, и ждать, когда пройдет жизнь.

Зачем жить? Для чего жить в таких условиях? Для того, чтобы в череде дней вдыхать и выдыхать воздух. Когда все твое достояние — преходящее время, искупительная карма и лучшая жизнь, которая наступит после этого ада.

Слишком шумно. Выключите это радио. Крики истязают меня. Отведи сестру в ванную. Слышишь, как она кричит? Заткни ее. Я не знаю, как. Возьми пустышку и засунь ей в рот. Меня истязают сутки напролет. Хлещут кнутом. У меня, как у мученицы, порезы до костей. Перелом нервной системы. Вывих рассудка. Терпение в струпьях. Я спрашиваю, разве можно доводить человека до такого? Посмотрите на меня: тусклые волосы, сухие, как солома, которые вспыхнут, даже если в них бросить потухшую спичку, потрескавшаяся кожа — не могу больше мазать ее кремом, это бесполезно, нужен тюлений или китовый жир, чтобы она опять стала мягкой и гладкой, как вощеный пол. Вы опять спускаете воду в унитазе? Уже в третий раз это бурление выворачивает кору моего мозга, лихорадит мысли, туманит рассудок. Проклятый шум. Если вы, сопляки, сейчас же не выйдете из ванной, я обоим пожелаю такой спокойной ночи, что не обрадуетесь.

Да, знаю, мне надо обработать ногти, вот уже лет десять я не подпиливаю и не балую их лаком. Подумать только, на днях их было столько на рынке. Синие, фиолетовые, красные с блестками, и я бы остановилась, Милосердная Мадонна, если бы имела право задержаться на несколько секунд, наплевать на утюг, на гладильную доску — кровопийцу, на стопку рубашек, свитеров, носков и брюк. Да кто ее слушает, эту чертову психопатку, которая нацепила драгоценности и расхаживает по дому голая, пока вьючное животное в мокром от пота переднике оттирает раскаленную плиту? Ей не понять, что долго не приходил трамвай, что Андреа заболел или что движение перекрыто из-за демонстрации. Она и слышать ничего не хочет. Каждое утро я должна быть у нее ровно в восемь! А тот раз, когда пошел снег, и льду взбрело в голову свалить меня с ног? Никто не помог мне встать, я встала сама, с опухшей лодыжкой, похожей на дыню, и поковыляла к этой бессердечной психопатке. В четверть девятого я была у нее. Опоздала на четверть часа, но все-таки пришла. Проклятая шлюха — прости Господи — в этот день снизила мне зарплату. Минус два евро в час и распухшую в два раза лодыжку — вот что я заработала в утешение! Мадонна, где была твоя справедливость? У тебя сломались весы? Почему они врали?

Мне не дают житья. Я для них как подопытное животное, они делают со мной, что хотят. Не хватает только клетки с колесом, чтобы я в нем вертелась, а впрочем, это было бы лучше. Бежать по кругу, незнамо откуда, незнамо куда. Вертеться до тех пор, пока не забудешь, что вертишься, пока тебе не покажется, что движешься все время в одну сторону, по ровной дороге, где нет изнурительного подъема, нет поворотов, которые внушают надежду, будто за ними что-то пойдет иначе, что-то изменится. Пошли вон, мама умерла, погасла, повернут выключатель, она не может слушать, ток не поступает: она не может говорить. И выключите это радио! Шум, тупой упрямый шум, который жрет электричество, жрет деньги, хоть плачь, и ему плевать, что у меня пустые карманы и чудовищный счет за свет, что плакали мои денежки. Святой Антоний, покровитель бедных и угнетенных! Почему тебе не придет в голову ниспослать мне благодать, скажем, каким-нибудь весенним утром, под пение канарейки, и подбросить мне под подушку лотерейный билет? Выигрышный, понятно, в противном случае можешь вернуться к Создателю и забыть о моем существовании. Почему лишения и шипы злой судьбы — это нормально, но гвоздь издевательства — нет, пусть он остается в ладонях Христа. Да простит меня Господь, а ведь до того, как я надела белую фату и пошла под венец, я мечтала стать косметологом и перед сном перечитывала рекламную листовку, которая предлагала обучиться этой профессии. Я бы рисовала брови, которыми бы гордились глаза, делала маникюр — если бы вы его увидели, вы бы все время приходили ко мне, от моего массажа у вас бы пьянела спина со всеми позвонками вместе взятыми. Взамен этого я получила пьяного мужа, который с утра, еще толком не проснувшись, уходил из дома, чтобы выпить вина или кофе с коньяком. Бездельничал целыми днями, топил тоску в стакане, пытался углядеть на донышке тень улыбки, которая прогнала бы ее — эту тоску, нежеланную спутницу. Мадонна Сострадающая, в утешение мне не досталось даже трезвого поцелуя в первую брачную ночь. Ты хочешь верить в мечту, исцелять руки-ноги и благословлять фату, которая в скором времени окажется в мусорном ведре, ты можешь верить во что-то большее, чем мольба о том, чтобы протянуть до вечера. Как будто мне было мало того бремени, что я носила на плечах — мне пришлось выносить еще одно в животе: через два месяца после клятвы перед алтарем я забеременела, и появился Андреа, милость Божья, сын — всегда благодать Господня, но когда у тебя нет денег даже на святую воду, как ты можешь креститься на глазах у живого существа? После рождения Сары мне трудно было даже верить в славную религию, проповедующую рай, мне казалось, что в моем животе поселилась черт знает какая божья кара. Послушайте, неужели вы наверху не могли поразмыслить получше, где найти стол и кров всем непристроенным душам? Проще всего отправить их сюда, голых, потерянных, незащищенных, не способных ни на что, кроме невыносимого ора, не уверенных, что у них всю жизнь будет кусок хлеба и крыша над головой. Мы должны об этом думать — как покупать молоко, каши и подгузники за деньги, которых у нас нет. А сейчас эти погремушки… неужели вы еще не выросли из игр для новорожденных? Шум, который трясет, который долбит в одну точку, наносит удар за ударом прямо в сердце, когда я делаю вдох, мне больно, я глотаю воздух и теряю рассудок, у меня в носу разрастается гематома, легкие содрогаются от ударов. Вот уже двадцать лет я гну спину, мою полы из розового мрамора, борюсь с соблазном вытащить одну плитку, подороже и подрагоценнее, и убежать далеко-далеко, прихватив эту плитку, чтобы продать ее из-под полы какому-нибудь прорабу и начать новую жизнь, вовсе не обязательно роскошную: мне бы хватило однокомнатной квартирки, может быть, с маленьким балконом и, возможно, с видом на море… Да, было бы неплохо.