Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки

Ничего нельзя исключить.

В прошлом французы приезжали в Германию не столько желая понять ее, сколько стремясь ее истолковать, беспристрастно проанализировать, к чему они были превосходно подготовлены учебой в Ecole Normale Superieure или Ecole des Hautes Etudes и французским языком. По случайному совпадению Вюртенбург оказался одним из городов, которые посетила мадам де Сталь, так докучавшая своими вопросами Гёте и Шиллеру во время своего пребывания в Германии. Это подтверждают документы. Вопрос только, готовы ли все еще немцы к достаточно нескромным вопросам об их прошлом и настоящем и об их взглядах, если таковые имеются, на свое будущее?

Ульрих рассматривает город из своего окна на седьмом этаже. Слева от него — старый Егерский мост, изящно переброшенный через Неккар. Или, если уж быть совсем точным, мост, до мельчайших деталей схожий со старым Егерским, разрушенным во время войны. Подобного рода копии свидетельствуют о благоговении немцев перед прошлым и исторической правдой, о благоговении перед формами и структурами, запечатлевшими столь многие из их идеалов.

Дальше. Прогуливаясь по Хертлангер-хаупштрассе, заполненной под вечер высыпавшими из своих контор за покупками служащими, Ульрих остановился у табачного киоска, с удовлетворением заметив на витрине пачку французских сигарет, к которым он постепенно привык. Никто не обратил на него внимания, когда он покупал пачку. Подобные мелочи играют в жизни человека куда большую роль, чем он готов признать. В канцелярском магазине Хеллера он купил небольшой блокнот с пружинкой, и один из продавцов, похоже, узнал его. Не по имени, а просто как постоянного в прошлом покупателя. Продолжая идти в направлении университета, он нырнул в универмаг, где купил голубую рубашку в красную вертикальную полоску. Повернув со своей покупкой налево на Иоханесс-плац, он зашел в пивную и заказал кружку пива, а потом, увидев, как за соседним столиком кто-то со смаком уписывает за обе щеки чесночные сардельки с картофельным салатом, заказал тарелку и себе. Заказал, подчиняясь внезапному порыву, сардельки. Позже, поравнявшись с пекарней, он с трудом удержался, чтобы туда не зайти.

Дальше. По сути, так приятно прогуливаться без всякой цели, разглядывая — словно в первый раз — вюртенбургские дома, военный мемориал, церкви, выставленные в витринах предметы: абажуры, столовое серебро, ковры, радиоприемники, мебель, продукты, — все расположено так привлекательно, хотя и без французского шарма, к которому он, всего за шесть месяцев вдали от Германии, так привязался. Без чего-то, чего его соотечественникам, несмотря на все их эстетические теории, на неуклонные поиски совершенства, похоже, не хватало. Так или иначе, было трудно поверить, что жизнь здесь могла когда-либо быть иной. И что все эти дома отстроены совсем недавно.

Дальше.

Что хорошо известно?

Что неизвестно?

Что предполагается?

Что опущено?

Что искажено?

Что прояснено?

Что ощущается?

Что пугает?

Что восхищает?

Что завершено?

Что отброшено?

Что заметно?

Что не одобряется?

Что разрешается?

Что увидено?

И что сказано?

Когда Ульрих позвонил своему брату, он спросил себя: Ну что я могу сказать ему, чего он сам не знает?

Откуда ты звонишь? снова и снова повторял его брат. И Ульрих наконец ответил: Возвращаюсь, я был на грани забвения.

Великолепное немецкое лето.

О, не говори.

Лучшее, наверное, лето за последние тридцать три года.

Тридцать три? Ну да, конечно, согласился он.

Когда его отца, Ульриха фон Харгенау, расстреляли ранним августовским утром 1944 года, последними его словами было: Да здравствует Германия. Так, по крайней мере, рассказывали ему родные. Отец был казнен в вымощенном булыжниками крохотном внутреннем дворе. Каким выдалось лето в 1944 году? Оживленным. Наверняка оживленным.

Тот, кто рассуждает о погоде, или о погоде пишет, или повторяет чужие слова на сей счет, едва ли подвергается какой-либо опасности. Можно с уверенностью заключить, что люди, обсуждая погоду, скорее всего стремятся избежать более спорных тем, способных вызвать досаду, раздражение и даже чей-либо гнев — все равно чей — в пределах слышимости. Пора, когда он избегал риска, миновала. Всего через несколько недель после возвращения из Парижа на спокойной и безлюдной улице он едва избежал смерти под колесами желтого «порше». Стоял прекрасный летний день, и он обдумывал, не начать ли, пользуясь впечатлениями от своего пребывания в Париже, новую книгу. Ульрих был убежден, что водитель «порше» намеревался его убить или оставить на всю жизнь калекой. Да, определенно. Вывести его из строя. Можно без большого риска так и написать. Он не узнал водителя, лицо которого видел какую-то долю секунды. Лицо скорее привлекательное. Немецкое, как и у него самого. Решительное и по-своему ожесточенное лицо, которое в качестве модели для рисунка или картины могло бы привлечь Дюрера. Считайте, что вам повезло, сказал случайный прохожий, помогая ему подняться на ноги. Прохожий полагал само собой разумеющимся, что Ульрих говорит по-немецки. Как полагал Ульрих, для него само собой разумелось и то, что он стал свидетелем простого дорожного случая — точно так же, как для Ульриха само собой разумелось обратное.