Амин Маалуф: Лев Африканский

Я со страхом выглянула на улицу. Дом находился на вершине Маврского холма. Справа от меня возвышалась новая Касба Альгамбры, слева, вдали — виднелась старая Касба, за стенами которой белели минареты моего квартала Альбайсин. Рев на улице достиг невиданной силы. Пытаясь понять, откуда он исходит, я опустила глаза и не смогла сдержать возгласа ужаса. „Господи, помилуй, да это просто Ноев потоп!“ — услышала я за своей спиной».

Картина, представшая глазам испуганной девочки, навсегда врезалась в память моей матушки, как и в память всех тех, кто находился в Гранаде в тот заключительный день Парада, будь он неладен! По долине, где обычно тек мирный, хоть и бурливый Дарро, несся необузданный поток, безжалостно уничтожающий сады и огороды, выкорчевывающий вязы, столетние орешники, дубы, миндальные деревья и боярышник. Затем он устремлялся к центру города, расправляясь со всем, что попадалось на его пути, словно какой-нибудь монгольский завоеватель, затопляя центральные кварталы, разрушая сотни домов, снося постройки, расположенные на мостах, так что к концу дня из обломков образовался огромный затор, и на месте двора Большой Мечети, Цезареи торговцев ювелирного и кузнечного рынков образовалось озеро. Неизвестно, сколько народу утопло или было унесено в неизвестном направлении. Вечером, когда гроза пошла на спад, поток унес с собой обломки, причем вода покинула город с большей скоростью, чем завладела им. На рассвете, когда сам убийца был уже далеко, взором людей открылись разрушительные последствия его деятельности.

«Гранада была наказана за свои грехи», — затверженно повторяла мать, как нечто не подлежащее сомнению. «Господь желал явить Свою ни на что не похожую мощь и покарать властителя за стяжательство, несправедливость и распутство. Он желал предупредить, что нас ждет, если мы будем упорствовать на пути нечестия, но глаза и сердца остались глухи к его предостережениям».

На следующий день после случившегося никто из жителей уже не сомневался: главным виновником несчастья, навлекшим гнев Господень на их головы, был не кто иной, как надменный, несправедливый, растленный Абу-ль-Хасан Али, сын Саада ле Насрида, двадцать первый и предпоследний султан Гранады, да сотрет Господь его имя из памяти людской!

Чтобы взойти на престол, он сверг своего собственного отца, отравив его. Чтобы упрочить власть, велел обезглавить сыновей самых родовитых семейств королевства, и среди них — Абенсерагов [7] Абенсераги — члены семьи мавританского происхождения, игравшей огромную роль в дворцовых интригах при арабском владычестве в Гранаде в XV в. Ее история вдохновила Шатобриана на повесть «Приключения последнего из Абенсерагов» (1826). . Для моей же матери самым непростительным преступлением султана было то, что он оставил свою законную супругу, его ровню, приходящуюся ему кузиной, Фатиму, дочь Мохаммеда-Левши, ради христианки, пленницы, по имени Изабель де Солис, которую нарек Сорайей.

«Говорят, будто султан собрал как-то поутру своих приближенных в Миртовом дворе, чтобы они присутствовали при купании Румийи », — продолжала рассказ матушка, вновь и вновь ужасаясь подобному распутству. «Господи, прости!» — бормотала она, поднимая глаза к небу. — «Когда та искупалась, он предложил всем отведать воды, из которой она только что вышла, и все принялись восхищаться, как в стихах, так и в прозе, чудесным вкусом, который приобрела вода. Не подчинился лишь визирь Абу-ль-Кассем Венегас, он даже не подошел к водоему и остался стоять на месте, сохраняя достоинство. Это не укрылось от глаз султана. Он спросил, отчего визирь ведет себя подобным образом. А тот возьми и ответь: „Ваше величество, боюсь, как бы, отведав соуса, меня не потянуло на куропатку“. „Прости, Господи“», — все твердила мать, едва сдерживая смех.

Эту историю я слышал не раз, применительно к разным влиятельным лицам из ал-Андалуса, и, по правде сказать, не знаю, с кем из них она случилась на самом деле; но, как бы то ни было, наутро после Великого Парада каждый пытался доискаться, какой из эпизодов распутной жизни хозяина Альгамбры переполнил чашу терпения Господа, часто облекая свое объяснение в форму стиха или древней притчи.

Гораздо тревожнее всех этих пересудов было то, как сам султан воспринял обрушившееся на столицу его царства несчастье. Не приняв опустошительного наводнения за предупреждение свыше, он сделал вывод, что удовольствия в этом мире недолговечны, жизнь бренна и нужно использовать каждый дарованный тебе миг. Это могло бы стать мудростью какого-нибудь поэта, но никак не государя, достигшего пятидесятилетия, владения которого отнюдь не были в безопасности.