Амин Маалуф - Лев Африканский

Кхали покрылся испариной, соседям Боабдиля также стало не по себе. Сам султан был бел как полотно. Словно царская кровь покинула его вены, чтобы не делить с ним стыда. Он явился к нам, видимо, по подсказке какого-нибудь советника, желая восстановить отношения со своими бывшими подданными и иметь позже возможность попросить их поделиться с ним своими сбережениями, чтобы было на что содержать двор, а вышла вот такая очередная незадача. Глаза его отчаянно искали выход, но тучное тело словно бы пригвождало к месту.

Сжалился ли над ним Астагфируллах, устал ли, либо так уж вышло само собой, только его обвинительная речь закончилась так же резко, как и началась, и он вновь обратился к молитвам. Дядя узрел в этом вмешательство Отца Небесного, к которому так страстно взывал проповедник. Как только уста шейха вымолвили: «Нет Бога, кроме Аллаха, а Мохаммед — Пророк Его», Кхали воспользовался этим, чтобы вскочить со своего места и подать сигнал к выносу тела. Женщины сопровождали его лишь до порога, а после махали белыми платочками, выражая этим свое безутешное горе и прощаясь с умершей. Боабдиля в буквальном смысле слова выдуло из дома. Отныне все фесские гранадцы могли спокойно расставаться с жизнью: потерявший всяческие очертания силуэт султана более не смел наведываться к ним.

Соболезнования принимали еще в течение шести дней. Лучшее средство от горя в связи с утратой любимого существа — изнеможение. Первые посетители являлись в дом с зарею, последние уходили уже после наступления ночи. На третий вечер у близких иссякли слезы, порой они забывались и начинали улыбаться, что вызывало нарекания тех, кто находился в это время в доме. Держались разве что плакальщицы, надеявшиеся на повышенную оплату. А сороковой день после кончины все возобновилось и продолжалось в течение еще трех дней.

За эти траурные недели у отца и дяди появилась возможность обменяться примирительными репликами. Речь пока не шла о восстановлении отношений в полном объеме, до этого было еще далеко. Мать избегала попадаться на глаза тому, кто ее прогнал. И все же в свои восемь лет я сумел различить замаячившую на горизонте надежду.

Среди прочего дядя с отцом обсудили и мое будущее. И сошлись в том, что для меня настало время учиться. Других детей отдавали в школу в более старшем возрасте, но я, как видно, подавал признаки рано проснувшегося ума, и не имело никакого смысла по целым дням держать меня дома с женщинами. Я мог избаловаться, стать неженкой. Каждый из них побеседовал со мной, и вот однажды утром они повели меня в приходскую мечеть.

Учитель, молодой шейх в тюрбане, с русой бородой, попросил меня прочесть по памяти первую суру священной книги «Отверзающую…». Я без запинки сделал это, не допустив ни единой ошибки. Он был доволен:

— У него хорошая речь, цепкая память, ему потребуется четыре, от силы пять лет, чтобы заучить Коран.

Я был горд, поскольку уже знал, что у многих на это уходит шесть, а то и все семь лет. Лишь выучив наизусть священную книгу, я мог поступить в школу, где обучали наукам.

— Я преподам ему азы орфографии, грамматики и каллиграфии, — добавил учитель.

На вопрос о вознаграждении он ответил, сделав шаг назад:

— Вознаграждения я жду лишь от Всевышнего.

И добавил, что каждый родитель дает сколько может на праздники и дарит что-нибудь посущественнее в конце последнего года обучения.

Пообещав самому себе как можно скорее заучить сто сорок сур, я стал прилежно пять раз в неделю посещать занятия. В классе было не менее восьми десятков мальчиков в возрасте от семи до четырнадцати лет. Одевались в школу кто во что горазд, но никому бы и в голову не пришло вырядиться в шелка и бархат, за исключением некоторых особых случаев. В любом случае сыновья высокородных людей не посещали школы при мечетях. Шейх обучал их на дому. За этим небольшим исключением чьих только сыновей тут не было — и кади, и нотариусов, и военачальников, и коронных чинов, и городских служащих, и лавочников, и ремесленников, были даже дети рабов, посланные в школу хозяевами своих родителей.

Школа представляла собой один большой зал со скамьями, образовывавшими ступени амфитеатра. Старшие занимали задние ряды, младшие — передние, у каждого была своя дощечка, на которой он записывал под диктовку стихи, положенные ему на этот день для заучивания. Учитель держал в руках розги, которые шли в ход, стоило кому-нибудь произнести вслух ругательство или совершить грубую ошибку. Но никто на него не обижался, да и он зла ни на кого не держал.