– Ну, поймите вы, – говорил высокий Дьячко, запоем выкуривая цигарку, – говорят, что судьбы нет! Безусловно – судьба! Я служил в Сумаху большевиков, приехал сюда в командировку, а тут эти черти! Я поселился у своего знакомого в Люботине, а комната у них одна, дети кричат, муж и жена ругаются, на меня смотрят, как на нахлебника. Ну, я пошел час тому назад к коменданту и спросил: далеко ли белые продвинулись на Сиваш? Так он поднял крик, что я шпион, и потребовал документ. Даю ему документ большевицкий, – другого же у меня нет! Раскричался еще пуще. Вот вам результаты, – добавил товарищ Дьячко, указывая на камеру.
– Только судьба! – воскликнул он.
– Судьбы в природе нет, – заметил Петр Степанович тоном, не допускающим возражений, – в природе все закономерно. Мною жизнь так хорошо разгадана, мне так понятны все явления в природе, что дальше мне неинтересно даже жить. До сегодняшнего дня, вернее, до этого инцидента, я считал, что до политики мне нет никакого дела. Пусть, думал я, другие этим занимаются, а себя посвятил бы вопросам чисто такого… научного порядка. Но как вы будете этой наукой заниматься, если у вас нет места заниматься ею! Выходит, что сначала надо создать себе атмосферу, а для этого обязательно, – Петр Степанович здесь сделал ударение и даже поднял палец, – обязательно надо примыкать к какой-нибудь политической группировке. Вот только вопрос: к какой? Для меня безразлично, какая группировка, лишь бы были условия. Значит, надо угадать, какая группировка победит, к той необходимо и пристать. Идеи управления государством у меня нет! Я воспитывался как-то мимо этого вопроса.
– Безусловно, необходим царь! – запальчиво воскликнул т. Дьячко.
– Вот видите, – заметил Петр Степанович, – у вас уже есть идея, а я ее еще не имею. Мне, например, самодержавие противно, и хотелось какой-то демократической республики, а вместе с тем в политической экономии сказано, что всякое государство – насилие. Выходит, что нужно присоединиться до идей анархистов, но, конечно же, анархисты… В дикой стране анархисты! Ха!
Петр Степанович прошелся по камере, а потом продолжал:
– Вот большевики уже два раза занимали Украину, а толку нет. Видно и не думают возвратиться, иначе они не делали бы таких разрушений! Теперь пришли эти… На кой черт здесь нужно это трехцветное знамя! Подумаешь, – цаца! «Боже царя храни» распевают! Ей-богу, жить надоело!
Так долго еще разговаривали наши приятели и заснули только под утро. Утром их обоих повезли в контрразведку, которая тогда помещалась по улице Кацарской, кажется. К вечеру арестованных накопилось человек двадцать, а в 12 часов ночи отвели на Холодную гору в каторжную тюрьму, где нашего героя посадили в ротный корпус, в семнадцатую камеру.
Наутро Петр Степанович стал изучать новую, совершенно чуждую для него обстановку. Большая комната на втором или третьем этаже с двумя окнами на юг. В окнах массивные решетки, и в рамах нет ни одного стекла. В камере больше двадцати человек. Все они лежат на досках, положенных на массивные зеленые железные кровати, которые прикованы на шарнирах к стене и, видно, до революции на них надевались веревочные сетки, и они поднимались на день. Стены до половины выкрашены зеленой краской, и над каждой койкой нарисованы карандашом кресты, похожие на те кресты, какие дьяконы рисуют на дверях крестьянских хат, когда на Крещение господне ходят с водосвятием. Петр Степанович прежде всего начал знакомиться с надписями под этими крестами, где было написано приблизительно так: «На этой койке лежал священник села Веселого, Жуковский, который был расстрелян кровопийцей Саенком. Мир праху твоему».
«Тут сидел казак, Кузьма Серебряков, якого убили большевики за те, шо он без спросу застрелив попа и буржуя. Туда тибе и дорога чорту!»
«На этой койке, на месте, застрелил Саенко генерала в висок. Только ножкой дрыкнул».
Таких крестов было много и везде почти упоминалось имя Саенко, который, судя по надписям, очень старательно стрелял людей здесь же в камере, в коридоре, увозил генералов и попов на автомобилях. Камер в Харьковской тюрьме очень много, и если везде есть такие надписи, так, видно, много Саенко пострелял людей!
В противоположную сторону от окон располагалась зеленая дверь с маленьким «глазком», и тут же стояла вонючая параша.
Петр Степанович после осмотра камеры начал знакомиться с арестантами и удивился, что здесь нет никого значительного. Один извозчик сидел за то, что носил кожаную фуражку, и какой-то офицер отправил его в тюрьму, потому что принял за комиссара. Сидел тут надзиратель бывшей Александровской больницы, старик Волков; он только недавно был выпущен из этой же тюрьмы, где сидел при красных за контрреволюцию. Смирно лежали два латыша – рабочих на своих местах из ВЭКа (впоследствии переименованного в ХЭМЗ, но тогда об этом еще не было известно), за то, что они латыши. Больше сидели евреи, видно, за то, что они евреи. Интересных знакомств почти не было, если не считать анархиста Бржезовского, постоянно занятого какими-то делами за стенами тюрьмы и озабоченного все новыми и новыми приспособлениями, чтобы передавать и получать письма. Еще был интересный заключенный, т. Чалый, или Альберт Джонс, бывший командир бронеотряда красных, но говорили, что его за что-то ревтрибунал присудил к расстрелу, а расстрелять не удалось: т. Чалый на автомобиле скрылся. Пожалуй, самым интересным арестантом надо считать полковника Рябцева, или Алексеева, как он подписывался, когда писал военное обращение в какой-то харьковской газете, кажется «Социал-демократ». Но Петр Степанович с ним посидел недолго, ибо полковника водили в контрразведку, а на обратном пути зарубили шашками. Его укокошили, вроде бы, за отказ работать при штабе Деникина.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу