Татьяна Алфёрова - Поводыри богов (сборник)

Лишь дикий необразованный человек считает себя вправе вмешиваться в княжьи дела, в государственное устройство. Что бы Булу растолковать сие друзьям, не дозволять Диру увлечь слабого Щила и податливую бабу. Ей-ей, обязан был предостеречь. Но поздно сообразил. А то, возможно предостеречь после, когда проснутся. Нет? Они проснутся, уже отягощенные вредоносным знанием. Подобное знание ни к чему допускать в мир, хотя бы и обручив друзей клятвой – как же, промолчит Щил, а еще и женщина! – даже если они промолчат, проклятое знание осядет в сердце, само найдет дорогу. Людям не должно ведать грядущее. Лишь ту часть, что открывают волхвы. А что волхвы открывают, Бул хорошо знает, много не откроют. Он же не предает друзей? Побратимов. Они ближе, чем родня, они почти то, что он. А с собой бы он обошелся безжалостно. Себя бы не пощадил!

Что такое одна жизнь – или три – против воли богов? Бул не то чтобы полагался на богов, после светлых и многомудрых богов греческой земли здешние кажутся… – молчи, молчи! Нет, он не боится богов – сам кощунник, он не хочет выпускать на волю зло. Или лишнее знание, что одно и то же. Его мир, хоть он и привык жить за морем в другом, вежественном, разумно устроенном, не созрел для приятия знания. Бул должен принести в жертву более себя: свою любовь к друзьям-побратимам. Это воля богов, он не услышал сразу. Бул останется жив, и коли молодой князь отблагодарит его, тем тяжелее будет участь, суровая ласка Мокоши. Благодарность молодого князя будет напоминать о друзьях, о том, как не сумел остановить их от вмешательства в княжьи дела, оберечь. Совесть примется за Була безжалостней лихорадки-костоедки, он станет завидовать казненным побратимам, но он готов и к такой жертве тоже. А видение в чаше: мертвые голуби, полегшая рать великого князя, всадники на дороге и страх за себя – ни при чем. Он прекрасно знает, что такие видения наводятся дурманным зельем, это ложное видение. Может быть, ложное…

Ужели ехать? Пока не проснулись друзья…

Жена опустилась в нагретую солнцем траву, священная ольха, родник ничего не значили для нее, рожденной не здесь, врученной другим богам, потому не смущали. Она встала на колени, оперлась на локти, так что рубаха скользнула к узкой талии, обнажив смуглые округлые бедра, обернулась к мужу. Оприна покусывала длинную травину, высасывая сладкий сок из нежно-зеленого утолщенного межузлия; и та дрожала вместе с припухшим от желания ртом юной женщины со слегка выпяченной вперед нижней губой. Бул посмотрел на жену удивленно, с трудом выдираясь из глухих раздумий, медленно возвращаясь на поляну, которую не покидал.

– Покрой меня! – просила жена сквозь сжатые зубы, так и не выплюнув стебелек.

Бул зарычал, как река, стиснутая порогами, и, как река, излился мощным потоком.

– Она захотела любви от любви ко мне, – думал он, оглаживая морду коня, прежде чем прыгнуть в седло.

– Она захотела любви от страха, – сказала ему кожаная уздечка, сминаясь под влажными пальцами.

– Она захотела любви для выгоды, чтобы ты быстрей отправился в путь, – затрещала сорока, выныривая из зарослей.

Но кто слушает сорок? Даже из понимающих птичий язык…

Эти людишки такие выдумщики! Лжецы. Волхвы, а верят в собственные сказки, сами себя пугают, а смешней того, что и боятся. Говорить с еще нерожденными людьми! С теми, что родятся, когда умрут даже дети сегодняшних людей! Семя в праправнучку заронить! Это все равно, что говорить с отражением или с картинкой на пергаменте. Одна разница, что рисунок на пергаменте не движется.

Простодушие человеческое изумляет меня по сию пору, сколь ни живу. Так же как легкомыслие. Шагу не могут ступить без охранительных заговоров, за стол ли садятся, ложатся ли спать, ставят ли опару, растопляют печь или выгоняют скотину в поле. Расшивают ворот и рукава одежды от сглаза, обороняют рот, когда случается зевнуть, или открытую посуду, пусть и пустую, украшают солнцами стрелы, пешни и наличники от навьев и злыдней. Что стоило им очураться ныне, раскрывая дыру не в амбаре, не гурт раскапывая; отворяли время, и никто не вспомнил об охране, не оберегся, хоть бы и «чуром»! Вот навьи и постарались, разъяснили Буловой жене, что к чему.

Знал, добьюсь своего, но обида берет, что так легко. Скоро отдам их в жертву, как волхв приносит жертву ручью. А кощунника и подгонять нет нужды, сам поспешает. Обидно с навьями делиться, достойных сотрапезников ждал. Обида зудит во мне, обида за легкую победу, не жалость. Людишек ли охранять, им ли горьким потворствовать! Но щиплет шкуру, как от иссушающего ярого солнца! Жалость ли к себе? Кончается мое время, кончается власть и воля. Последние людишки, последние ревнители с бедным маслицем… Эта жертва – мне, но отчего она так тяжела?