Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов

Маргарита, кроме щуки под грилем, приготовила барабульку, фаршированную спаржей и отваренную в грейпфрутовом бульоне, а потом завернутую в тесто фило и слегка подрумяненную в духовке.

– Очень необычно, Маргарита, хвалю. Однако, по-моему, все портит тесто. Это у вас нервное, вы вечно все заворачиваете в тесто. Вам следует быть более уверенной в себе, исследовать новые, не освоенные области. Такие яркие характерные вкусы – барабулька, спаржа, грейпфрут, – тесто на них накладывать ни к чему.

Теперь она перешла к моему столу, где переминался с ноги на ногу я, с заляпанным жирными пятнами кухонным полотенцем, переброшенным через плечо. Мадам Маллори осмотрела жиго – весеннего барашка с кожей, из которой торчали ломтики чесночинок, присыпанного кумином и прованскими травами, готового для запекания – и не сказала ничего. Свинина куском уже жарилась в духовке, но еще была сыровата для того, чтобы ее пробовать, а pigeon avec petit pois – голубь с горошком – удостоился только кивка.

Мадам Маллори влекло к чугунку, булькавшему на плите и наполнявшему воздух кисловатым запахом. Она подняла тяжелую крышку и заглянула внутрь. Она понюхала тушеное мясо, попробовала его вилкой – оно свободно отделилось от кости. Маллори щелкнула пальцами, и Марсель поспешил подать ей маленькую тарелку и ложку. Она попробовала мясо с ложкой горчичной подливки, вылитой на мятный кускус, вместе с салатом из огурца и сметаны.

– Я бы сказала, что многовато ягод можжевельника. Нужно всего три-четыре штуки, просто для того, чтобы можно было ощутить их присутствие. Иначе вкус выходит слишком немецким. Но в остальном – сделано очень хорошо, в особенности нетрадиционные гарниры. Просто, но эффектно. Должна сказать, Гассан, ты хорошо чувствуешь дичь.

Взрыв не заставил себя ждать.

– C’est merde. Complètement merde! Дерьмо. Полное дерьмо!

Публично сделанный мадам Маллори комплимент, совсем ей несвойственный, переполнил чашу терпения Жана Пьера. Не в силах далее сдерживать свою ярость, Жан Пьер сделал резкое движение ногой, и сабо с его ноги наподобие снаряда полетело прямо в обалдевшего Марселя в дальнем углу кухни. Однако подмастерье продемонстрировал изрядную грацию и быстроту реакции для юноши своих габаритов, поскольку как раз вовремя успел упасть на пол, как подстреленный олень. Сабо продолжило полет по заданной траектории и с громким треском врезалось в стену кухни, сбив с полки кувшин, который упал на пол и разлетелся на тысячу осколков.

Все в оцепенении молчали.

Мы, затаив дыхание, ждали неизбежного взрыва мадам Маллори, но, к нашему удивлению, так и не дождались. Вместо этого Жан Пьер, с лицом все еще красным от гнева, прихрамывая, выступил вперед в одном сабо и, стоя прямо перед мадам Маллори, погрозил ей кулаком.

– Как вы можете? – взвился он. – C’est incroyable! Это немыслимо! Мы служили вам верой и правдой, так долго мирились с вашим деспотичным характером, без остатка посвятили себя вашей кухне, и вы отказываетесь от нас ради этой маленькой дряни? Кто он вам, этот мальчишка? Фаворит, любовник, игрушка? Где ваше чувство приличия?

Цвет лица мадам Маллори напоминал цвет белого сыра асиаго.

Как ни невероятно, до того момента она абсолютно не имела понятия о том, что, выделяя меня, взяв меня под крыло, сделав меня настолько очевидно «избранным», глубоко оскорбила своего преданного шеф-повара. Но теперь, когда она поняла, что наделала, что в результате ее бесчувственности Жана Пьера терзала такая зависть, она была заметно взволнована.

Это было написано у нее на лице. Ибо если и было человеческое чувство, доступное пониманию мадам Маллори, то это была как раз зависть, острая боль, доставляемая пониманием того, что в мире существуют те, кто просто превосходит нас в чем-то главном и всегда достигает большего, чем мы. Она не выказала этого прямо, конечно, не такова она была; однако все явно читалось в ее глазах. И боль она испытывала не за себя – в этом я уверен, – а за своего шеф-повара, так долго страдавшего, как и она, в полумраке кухни «Плакучей ивы».

Жан Пьер вдруг словно сорвался с цепи. Он метался по кухне, сдирая с себя халат, а затем театральным жестом бросил его на пол.

– Я не могу здесь больше работать! С меня довольно. Невозможная вы женщина! – орал он.

При этих его словах мсье Леблан выступил вперед, чтобы защитить мадам Маллори от гнева Жана Пьера.

– А ну-ка прекратите, неблагодарный мерзавец! Вы перешли все границы.

Однако Маллори тоже выступила вперед и, к нашему изумлению, взяла в свои руки кулак, которым до сих пор потрясал Жан Пьер, поднесла к губам и поцеловала его покрасневшие пальцы.