Ласло Немет - Избранное

— Пиявки сто лет назад в ходу были, — поставила ее на место Кизела. — Даже доктор Цейс пиявок не прописал, а уж другого такого старомодного доктора и не сыскать.

Возражать Кизеле бабка не смела, но как-то помочь ей все же хотелось, и немного погодя она опять заговорила про пиявки. Однако при взгляде на Кизелу тушевалась и умолкала.

— Отец твой тоже все собирается, — тихонько сообщала она Жофи. — Но ты ведь знаешь, какой он, невмоготу ему на болящего смотреть. Уж какой горячий человек, а сердце мягкое, будто воск. — Вспомнив про мягкое сердце мужа, она опять расчувствовалась, даже слезы набежали на глаза.

Действительно, старый Куратор за это время трижды выходил из дому, с тем чтобы проведать дочь, пока наконец и в самом деле не дошел до нее. В первый раз его перехватил староста, которому понадобился понятой для передела земли; в другой раз он добрел уже до «Муравья» и вдруг вспомнил, что давно собирался заказать лемех для плуга; вошел, а там учителя встретил, пришлось распить с ним бутылочку пива. После этого ему и вовсе расхотелось идти к Жофи; жена правильно про него говорила — хоть с виду по нему ничего не было заметно, но всякий раз после посещения больного от старика полдня не могли добиться ни словечка, запах лекарств ударял ему в голову, он даже есть не мог — от всякой снеди так и несло анисовым духом. Однако в воскресенье утром, по дороге в церковь, жена все-таки допекла его: стыд, да и только, бубнила она, до сей поры ни разу внучка не проведать — или он думает, что Жофи не известно, как он в «Муравье» за пивом просиживает, а на внука у него, видите ли, времени нет.

— Не учи меня, — прикрикнул Куратор на жену, но сам решил твердо: пойдет.

К тому же он рассчитал, что вскоре должны звонить к обедне. «Э-эх, посидел бы еще, — скажет он дочери, — да ведь не годится мне после его преподобия в церковь входить».

На кухне никого не было, Куратор поставил свою палку у двери, прислушался: из комнаты доносился голос Кизелы, уговаривавшей мальчика выпить лекарство, и жалобные протесты Шани. Сердце у старика сжалось, однако он сгреб пиджак на груди, дернул, словно встряхнул себя, потом пошаркал подошвами об пол, постучал ногой об ногу, оттолкнул табуретку и с громогласным «бог в помощь!» вошел.

— Я уж не знал, куда и податься, где искать тебя, а ты вот она, — обрушился он на Мари. — Пойду, говорю, погляжу сам, верно ли, что ты здесь все пропадаешь, или, может, умыкнул тебя кто, а мать только признаться не смеет… Благослови вас бог, сударыня, — поздоровался он с Кизелой, — не пожалуете ли в церковь со мною? Вот, надумал пригласить какую-нибудь молодушку себе под пару. — Старик балагурил, а сам все старался повернуться так, чтобы не видеть глаз припавшей к его руке дочери. — Ну, а этот разбойник что тут разлеживается! — внезапно набросился он на Шани, исподтишка взглянув на внука через голову все еще склоненной к его руке Жофи и уловив на заплаканном лице некое подобие улыбки. — Ого, да ты совсем важным барином стал, даже днем в кровати полеживаешь. Вот бы мне так пожить хоть разок! Оказывается, ты соня-фасоня! — И двумя костистыми пальцами он пощекотал мальчику шею. Шанике очень кстати пришелся дедушка вместо надоевшего лекарства; густые, низко склонившиеся к подушке усы пахли свежо и приятно, а щекотавшие шею пальцы сразу напомнили всему его измученному болезнью телу недавние их игры, сражения, борьбу…

— Я соня-фасоня, — пролепетал он и дважды подкинул голову, изображая смех, а потом повторил горделиво уже для матери: — Я соня-фасоня.

Первый успех подбодрил Куратора, и он продолжал старательно изображать веселость.

— И это — больной? Да он подпрыгивает, как телега на ухабе! Что же вы мне все плакались? А ну, мой верный слуга, вставай, пойдем с тобой сусликов выливать из нор. Ты кувшин понесешь, а я норы заливать буду. Идет?

Шани недоверчиво смотрел на деда, но вокруг приоткрытых губ обозначилась светлая полоска радости.

— Я вот тоже смотрю, что сегодня ему вроде получше, — заметил Пали, тихонько вошедший в комнату вслед за отцом; облокотясь на спинку кровати, он наблюдал, как выламывается старик перед внуком.

— Вот-вот, и я про то же хотела сказать, — подхватила Мари; ей вконец наскучила праздность и очень хотелось поверить, что от вымученных шуток отца в болезни Шаники действительно наступит перелом.

— Дай-то бог, — не стала спорить и Кизела, которая сама не знала, в какую сторону подталкивать ей сейчас общее настроение. Состояние постоянной готовности и для нее становилось утомительно; коль скоро болезнь не развивается, пусть уж тогда поворачивает вспять. Ей не хотелось в том признаваться, но ребенок как будто и в самом деле выглядел сегодня получше. Поэтому она кивнула. В это время зашел доктор и тоже согласился — да, мальчику решительно лучше. Недельку-другую он еще похворает, но самое тяжелое позади. Болезнь малыша угнетала их всех. Куратору хотелось освободиться от страха, с каким вступил он в эту комнату; у Мари душа болела, что придется проторчать здесь без дела еще и воскресенье; поясница Кизелы истосковалась по кожаному ее дивану; доктор предпочел бы вернуться к объяснению болезни Шаники расстройством желудка. Ребенок повеселел, и под этим предлогом взрослые, подбадривая друг друга, соединенными усилиями гнали прочь мысли о болезни. Заговорили церковные колокола, и все пришли вдруг в превосходное настроение. Доктор Цейс не удалился, по своему обыкновению, тотчас, а стал расспрашивать Куратора о выборах в местную управу, Мари пришлось сбегать за пивом. Доктор чокнулся даже с Кизелой, да еще и похвалил ее, такая, мол, самоотверженная жилица — редкость по нынешним временам. С Шаникой все говорили теперь так, словно не сомневались, что он не сегодня-завтра будет уже бегать, и шутили с ним вполне натурально, отчего и он немного оживился.