Ласло Немет - Избранное

— Ну-ну, слишком в черном цвете вы все это видите, любит вас Шаника, — увещевала ее Кизела. А тем временем, хмуря лоб, уже готовила суровый приговор: «И как только совести у нее хватает проклинать эту несчастную девушку за то, что сама нерадивая, бессердечная мать, у которой мысли невесть где витают. Нет чтобы о ребенке позаботиться!..»

Жофи и сама иной раз поражалась тому, с каким удовольствием жалуется на сына. Со странной сладострастной болью точила она себе сердце мучительной мыслью: «Видно, такая уж я богом обиженная, что даже дитя мое кровное отторгают от меня!» В редкие минуты, когда вспыхивала в ней прежняя материнская нежность, она, потрясенная, осознавала: «Ведь я обращаюсь с этой крохой точно со взрослым. Хожу, его не замечая, с надутым видом, жду, чтобы он же и нашел пути к примирению. Вместо того чтобы сказать себе: Шани еще ребенок, буду любить его, ухаживать за ним, а уж там когда-нибудь он и сам поймет, чем была ему мать». Но эти светлые, чистые минуты действительно были лишь минутами. Раздражение с новой силой захлестывало ее, и она опять мучительно носила в себе среди прочих обид, причиненных ей судьбою, еще одну обиду — нервозность сына. Голова у нее постоянно болела, спина ссутулилась, так что даже мать стала корить ее при встречах.

— Не распускайся так, Жофи, — уговаривала она, — если больна, сходи к доктору.

Но Жофи легче было жаловаться на жизнь, терзая себя мыслями о несбыточном, чем собраться с духом, пойти к врачу, а потом всерьез заняться воспитанием сына.

— Ах, к чему уж! — отвечала она матери на уговоры. — Мне бы лучше всего умереть.

Шани из всех материнских горестей сделал один только вывод: ему опять можно было чаще выбегать во двор. Зима немного отступила, тонкая корочка льда на лужах легко ломалась, стоило лишь ткнуть в нее палкой, а с задней трухлявой стенки хлева так весело было куском коры соскребать влажный мох! Шани вытаскивал камышинки из низкой кровли сарая и хлестал ими направо и налево, бегая вокруг колодца. Мать теперь редко звала его в дом; лишь выйдя во двор, чтобы выплеснуть помои или накормить свинью, она окликала его болезненно расслабленным голосом: «Ты опять по двору гоняешь! Вот только застудись у меня!» Однако в тоне ее Шани не улавливал той твердости и зловещей непререкаемости, которым разумнее было немедленно повиноваться. Поэтому он делал вид, что заинтересован паром, поднимающимся от теплых помоев, спешил к дымящейся луже, прыгал прямо в нее и оставался там, даже когда пар рассеивался. Однажды к вечеру у него разболелось вдруг ухо, он хныкал, забившись в угол, и нетерпеливо тряс головой, когда в ухе стреляло.

— Ну, видишь, ведь простудился? Просто никакими силами не затащишь тебя со двора этого проклятого! Убеги мне еще хоть раз без разрешения! — старалась сохранить строгий тон Жофи.

Но стоило Шани вскинуть на нее большие темные глазенки, наполненные испугом и болью, как ее вдруг обдало теплом материнства, и она качала малыша на коленях до тех пор, пока он не заснул.

— Так и пылает весь, — шепнула она Кизеле, — утром вызову доктора.

Кизела, склонившись на минуту к ребенку, который беспокойно вертел головой и постанывал во сне, тронула тыльной стороной ладони его грудь и тут же выпрямилась, показывая, что картина совершенно ясна.

— Что-то точит его изнутри, уж я давно присматриваюсь, такой он желтый, малышка, будто воск.

Наутро Шани проснулся веселенький.

— Ушко не болит? — тревожилась мать.

Но Шани и думать забыл о вчерашних страданиях; он подергал себя за мочку уха, показывая, что не больно.

— Сегодня и не мечтай на улицу выйти, — ворчала Жофи, одевая сына, стоявшего на краю постели.

Просунув одну ногу в штанишки, Шани вдруг покачнулся и упал навзничь прямо в подушки. С хохотом встал, снова покачнулся и — хлоп! — упал снова. Так повторялось еще раз пять или шесть, он никак не хотел одеваться. Жофи радостно сообщила Кизеле:

— Как с гуся вода! Едва с ним справилась, ни в какую не хотел одеваться, все баловался.

Тотчас и Кизела сменила тон:

— Я же говорила, нельзя сразу пугаться. Ведь с детьми всегда так: тут он тебе чуть не при смерти, а через час — смеется как ни в чем не бывало… Тем более такой крепыш, как Шани!..

А Шани уже снова крутился возле забора, дергая планки одну за другой. Не то чтобы он не знал, которая отодвигается, открывая перелаз на ту сторону, но, коль скоро ему нельзя туда, хотелось хотя бы поиграть с ними. Взяв палку, он побежал вдоль забора, наслаждаясь дробным стуком палки, перескакивающей с планки на планку, когда же стук прервался на дырке, сердце его екнуло. Подкараулив момент, он перескочил на другую сторону и рванулся через кусты акации; его обдало водой с потревоженных веток, и вот он, утирая лицо, уже поглядывал из-за угла дома, не идет ли Ирма. Но его перехватила сзади не Ирма, а старая Хомор, которая доставала из погреба червивую репу на корм скотине.