Ласло Немет - Избранное

Удалившись с расстроенным мужем в комнаты, барыня оставила дверь неплотно прикрытой: ручек в доме все еще не было, и если кому-то случалось, забывшись, слишком решительно хлопнуть дверьми, то ему приходилось расплачиваться за это — громко звать на помощь и просить принести спасительный крюк, который обычно торчал в двери уборной. Однако на следующий день и ручки поставлены были на свои места, в центр целлулоидной круглой пластинки, призванной избавить все еще приходящего время от времени маляра от уничтожения отпечатков пальцев. Ручки были особой, новомодной формы — толстые гладкие цилиндрики из желтой меди, без всяких кокетливых выкрутасов, и укреплялись они отдельно от медного же овала, в который вставлялся ключ. Они скорее напоминали какой-то физический прибор, чем дверные ручки; и в самом деле, подобно наэлектризованному стержню, они сразу разделили на два полюса население дома, до сих пор мирно уживавшееся в кухне. Одним полюсом стал письменный стол и лампа барина, другим — матрац, из-под которого Лайош швырнул в подвал книгу с хитрым названием.

Жизнь барина в доме была прочно привязана к лампе. Сюда он спешил — теперь уже каждый день — вверх по улице Альпар, одолевая несущийся с горы ветер. Глубоко сунув руки в карманы, он шагал, пригнув голову, чтобы ветер не сорвал с него шляпу. Сюда, к лампе, тянулся он сердцем во время рассеянно соблюдаемого церемониала обеда, принимая последние жевательные движения жены как сигнал, что можно снять и сложить салфетку. Сюда, под лампу, плыли к нему полчашечки кофе на блюдце с двумя кусочками сахара, которые он совал в рот и через них втягивал густую ароматную жижу, как через зрачки — буквы снятых с полок или принесенных из города книг. Сюда к нему приходила барыня, которая, чтобы ничего его больше не отвлекало, усаживалась прямо на раскрытую книгу и ставила ему на колени красивые свои ноги. Отсюда он ночью, окоченев в выстывающей комнате, убегал наверх, к жене, под теплое одеяло, и здесь по утрам бросал в свои записи последний жадный взгляд, прежде чем выйти в холодный туман, укутавший улицу белой ватой, и двинуться в институт по той самой дороге, по которой ушли с Корани незабвенные греки.

Новый этот полюс окончательно перетянул барыню за охраняемый медными ручками пограничный кордон. Пусть в дом приходили время от времени мастеровые и пусть не обрели еще постоянного места кое-какие вещи: пухлые альбомы с высыпающимися из них фотографиями, связка писем, хранимая с той легендарной поры, когда барыня ходила в невестах, — эпоха великого семейного мира, о котором барыня столько беседовала с Тери, наступила, и альков, перед которым Эндре Хорват, вернувшись из Задунайщины, помянул имя мадам Помпадур, братски разделил власть с настольной лампой. Здесь, на высоте трех деревянных ступеней, встречала барыня пробивающееся сквозь неплотные занавеси вялое утреннее солнце. Сюда подавала Тери поднос, на котором, покрытый салфеткой, курился паром чайничек, лежало ситечко и стояли хрустальные розетки со светлым густым медом, с маслом в каплях воды, с прозрачным абрикосовым джемом. Отсюда, еще неся на лице отпечаток узора вышитой наволочки, барыня лениво шла в ванную, под упругие струи душа, и ставила свои ступни на то самое место, где Лайош созерцал после кино собственные неуклюжие ноги с синеватыми пятнами и начинающими набухать венами. Сюда, по этим ступеням, возвращалась она из ванной, всклокоченная, в ночной рубашке, чтобы углубиться в любимое занятие — чтение объявлений в «Пештском листке», которые, сообщая цены на земельные участки и виллы, давали ей пищу для размышлений и сопоставлений, а печатающиеся там интимные послания с просьбами о тайном свидании в меблированных комнатах, создавали атмосферу рискованных похождений и супружеских измен, что приятно щекотало нервы и в то же время выгодно оттеняло ее собственное семейное счастье. Дом уже весь понемногу согревался и жил, и все-таки именно этот альков был тем местом, где тепло и уют царили прочно и безраздельно. Отправляясь в неспешный обход дома (там заполняя бельем ящик в шкафу, здесь листая без особого интереса бумаги на столе мужа или извлекая фальшивый аккорд из рояля), барыня разносила тепло своего гнезда по всем комнатам, оставляя его на протертой, повеселевшей мебели, на занавесях в крупных яблоках, на картинах, развешанных по стенам, на коврах, постеленных на пол. Сама многострадальная Рахманова на высокой этой постели дождалась со своим немцем, что их выслали из страны.