Виктор Некрасов - По обе стороны Стены

Ехали долго, через весь город, позвякивали на каждой остановке. Пассажиров почти не было, два-три за всю дорогу.

Наконец, приехали. Вагоновожатый сказал: «Энд-стацион» и вышел. Карташов тоже.

Краны, краны, краны… Пароходы. Очень много. Один вплотную к другому. Карташов ожидал моря, но оказалась река, очень широкая, но река. Эльба… Гамбург стоит на Эльбе — вспомнил школьную географию. Ну и черт с ней, с Эльбой, где же тут кабак? И кабак обнаружился. Под названием «Акапулько». Это сразу же как-то развеселило.

«Морген!» — сказал он, входя в «Акапулько». «Морген», — ответил из-за стойки толстый хозяин в удивительно чистом фартуке.

— Сигаретен. «Голуаз» унд айн бир, — и, подумав, добавил, — битте!

Ему принесли очень высокую кружку очень холодного пива, но «Голуаз» не оказалось и вместо него дали «Кэмэл», тоже крепкие. Потом попросил зачем-то газету — «цайтунг!» — и перед ним положили на выбор три цайтунга, все на палках. Он выбрал ту, где было больше фотографий и стал их рассматривать.

И вдруг… Вдруг обнаружил, листая газету, что сегодня не больше, не меньше, как девятое мая, День Победы.

День Победы!

Господи, сколько было выпито в этот день тогда. Тогда… Сколько это лет прошло? Тридцать… Тридцать восемь лет. Ну и цифра… Тридцать восемь! Страшно даже подумать. Сколько ж было ему в сорок пятом? Двадцать пять? Двадцать шесть? А сейчас…

День Победы… А он сидит в каком-то занюханном гамбургском портовом кабачке и не с кем даже чокнуться… Люненбург, где Зеленин, Леонов и Шелковский, далеко, за пятьдесят километров, да никто из них не воевал. Писатель, тот, правда, воевал, но с ним выпьешь, потом, в Париже, со свету сживут, ну его… Хельмут? Парень отличный, что и говорить, и крест за войну, а по-русски шпрехает что надо, и Катьку какую-то где-то там под Омском это самое… Нет, нужен свой, оттуда…

Он вспомнил рассказ, который прочитал в каком-то советском журнале. Назывался он «Знаменательная дата». Про парня, работягу, который вдруг вспомнил, проснувшись, что сегодня какая-то круглая годовщина того дня, когда он впервые вступил в бой. И решает как-то отметить его. Ста граммами с каким-нибудь фронтовиком. И, вот, из забегаловки в забегаловку, а выпить не с кем. Все молодежь. «Для нас, папаша, это все история… По книжкам, по кино…» К концу дня обнаружил, наконец, какого-то ханыгу, полковника в отставке, в пивном баре на Столешниковом…

Мда… До Столешникова далековато… Но неужели в таком городе, как Гамбург, портовом городе, со всего мира корабли, не найдется русского морячка-алкаша… Не может быть! Пусть молодой, черт с ним…

Расплатился, вышел на набережную. Озирнулся. Краны, краны… Трубы, трубы… С желтыми, белыми, красными полосами, с какими-то буквами. Наконец, обнаружил трубу с серпом и молотом. Хочешь жни, а хочешь куй! — вспомнилось. Подошел ближе. Сухогруз «Первомайск», но во втором ряду. У причала такой же, только с панамским флагом — по диагонали синий и красный квадрат, по другой — синяя и красная звезда — когда-то марки собирал, вспомнилось. Походил, походил, взад и вперед, с панамского сошло несколько человек, советский был мертв, и на палубе никого.

«Не пускают, гады, — подумал Карташов, — контактов боятся…»

И в этот момент увидел троих. Шли рядышком, какие-то унылые, не торопясь, останавливаясь у каждой витрины. Все трое в кепках, пиджачках. Пошел вслед за ними.

Первые дни, месяцы после демобилизации долго еще снились всякие бомбежки, «Юнкерсы», «Хейнкели», верткие «Мессера», артобстрелы. Потом все реже и реже. А сейчас? Прошло столько лет, а годы эти, кровавые, страшные, кругом смерть, — вспоминаются ну, не с нежностью, и вовсе не как героические, но вроде как чистые, незапятнанные. В госпиталях было просто отлично, благо, оба раза был ходячим. Врачи, сестрички, ребята по палате — все хорошие. Палата офицерская, двадцать шестая.

Трое лейтенантов, два капитана, ну и один солдат, на побегушках, за выпивкой, базар рядом, в двух кварталах. «Пейте, ребята, — молила завотделением пышнотелая Ася Аркадьевна, — пейте, но, молю вас, только в палате. Не пикируйте, Христа ради, засекут, мне же неприятности будут…» Иной раз и сама забежит, пригубит слегка. Старше майора в камеру не принимали. Политруков тоже, от ворот поворот. «Политработник?» — «Да» — «Вали отсюда. Здесь воевавшие. Попробуй в тридцатую, может примут».

Хорошо в госпитале.

Да и на передовой не всегда стреляют. Декабрь, январь в Сталинграде совсем тихими были. Относительно, конечно. Но бомбежек не было, артобстрелов тоже, так, из минометов шпарили. И землянки, как говорил украинец Охрименко «добре отладнанi». Тюфяки, подушки, кастрюли, посуда — из развалин солдаты натаскали. Кое у кого — у артиллеристов, у начальника связи, на КП первого батальона — патефоны, Шульженко, Утесов, Бернес… У разведчиков всегда есть, что выпить. Вот это и вспоминается…