Сью Кидд - Обретение крыльев

– Вы самая терпеливая из женщин, – сказал мне однажды Израэль.

Сомнительный комплимент.

Сегодня, если не считать новизну бороды, визит Израэля походил на все остальные. Я вертела в руках салфетку, пока он говорил о фермах с мериносовыми овцами и красителях для шерсти. Потом он умолк, слышался только звон чайных чашек да сверху доносились детские голоса вперемешку с шумом беготни по скрипучим половицам. И вдруг Израэль без предисловия объявил:

– Мой сын Израэль собирается жениться.

Меня смутил его тихий извиняющийся тон.

– Израэль?.. Маленький Израэль?

– Он уже не маленький. Ему двадцать два.

Он вздохнул, словно упустил что-то важное, и мне в голову пришла абсурдная мысль: а нет ли у квакеров закона, по которому отцу запрещается жениться после сына? Еще я подумала, что борода – это скорее не новое воплощение, а уступка.

Когда пришло время прощаться, Израэль взял мою руку и прижал ее к темным завиткам волос на щеке. Потом закрыл глаза, а когда открыл их, я почувствовала: он хочет что-то сказать. Я подняла брови. Но он отпустил мою руку, встал с дивана, и мимолетная мысль, мелькнувшая у него в голове, так и осталась невысказанной.

Потом неуверенной походкой он направился к двери и вышел вон, а я осталась сидеть, осознав с пугающей отчетливостью всю пассивность, сомнения по поводу будущего. Но не сомнения Израэля, а собственные.

Мы с Лукрецией сидели в крошечной комнатке, которую она называла студией, а в окно барабанил ледяной зимний дождь. Мы подвинули кресла ближе к камину, в котором трещали дрова и, как струны арфы, пело пламя. Лукреция открыла небольшой пакет с почтой, прибывшей днем. Я читала роман Вальтера Скотта, запрещенный у квакеров, отчего он казался еще более захватывающим. Но в тот момент, осовев от жары, я отложила книгу и уставилась на огонь.

Это было мое любимое время суток – детей уже уложили спать, а муж Лукреции Джеймс пошел в свой кабинет. В маленькой комнатушке остались только мы с ней. Студия. Два кресла, большой раскладной стол, камин, навесные полки и широкое окно, выходящее на рощицу красных шелковиц и черных дубов, росших за домом. Комната эта не предназначалась для готовки, шитья, занятий с детьми или игр. В ней повсюду разбросаны бумаги, книги и корреспонденция, палитры для живописи и кусочки бархата, на которые Лукреция пришпиливала ярких ночных мотыльков, найденных в саду. Эта комната – только для нее.

Не знаю, сколько вечеров мы провели здесь за разговорами или просто сидя в молчании подобно двум отшельницам, как сегодня. Нас с Лукрецией связывало нечто большее, чем дружба. И все же я чувствовала разницу между нами. Особенно она бросалась в глаза на собраниях, когда Лукреция сидела на скамье перед прихожанами – единственная женщина-пастор среди мужчин. Она поднималась со скамьи и говорила выразительно и смело. А каждое утро в гостиной я встречалась с ее детьми, перепачканными овсяной кашей. У меня внутри что-то обрывалось, но не от зависти к ее профессии или к тому, что у нее есть эти малыши или даже Джеймс, непохожий на других мужчин, человек неизвестной мне породы – муж, который гордился профессией жены и сам варил детям кашу. Нет, дело было не в этом. Я завидовала ее предназначению. Она его нашла.

– Письмо для тебя, – сообщила Лукреция, пододвигая ко мне конверт.

Конверт был Нинин, но почерк не ее – детский и неумелый. «Мисс Саре Гримке».

Дорогая Сара!

Моя матушка вернулась. Нина сказала, я сама могу сообщить тебе новость. Она сбежала с плантации, где ее держали все это время. Тебе надо с ней увидеться. Она вся в шрамах, с седой головой и на вид стара, как Мафусаил, но в душе все та же. Она привела с собой мою сестру, которую зовут Скай. Имя то еще. Это все матушка с ее мечтами. Она всегда говорила, что когда-нибудь мы взлетим, как дрозды.

Госпожа без конца злится на Нину. Нина натворила что-то в пресвитерианской церкви. На прошлой неделе приходил человек и ругал ее за то, что она там наговорила. У меня надежда только на матушку и Скай.

Долго я писала это письмо. Прости за ошибки. Я больше не читаю и не работаю над словами. Но когда-нибудь займусь этим.

– Надеюсь, новость хорошая? – спросила Лукреция, она пристально всматривалась в мое лицо, выражавшее смесь восторга и душевной муки.

Я прочитала письмо вслух. Много не распространялась о рабах нашей семьи, но рассказывала про Подарочка. Лукреция потянулась ко мне и похлопала меня по руке.