Теннесси Уильямс - Желание и чернокожий массажист. Пьесы и рассказы

(В оцепенении Корнелия кладет трубку. Грейс встает.)

Грейс. Вам перо и бумагу?

Корнелия. Да, перо и бумагу… Срочно продиктовать письмо…

(Грейс выходит из-за стола и идет к двери. Перед тем как уйти, она оборачивается, смотрит на прямые плени Корнелии, и в тот же миг легкая загадочная улыбка появляется на ее лице — не то чтобы злобная, но лишенная сочувствия. Потом она выходит, а через мгновение из темноты доносится ее голос.)

Грейс. Какие прелестные розы! По розе — за каждый год!

ЗАНАВЕС

Время действия: до и после «спектакля» — вечер в неизвестной местности; во время «спектакля» — чудесный день в Нью-Бетесде на крайнем юге США.

Декорация занимает всю сцену. На переднем плане, в виде широкой латинской буквы «К» две прозрачные стены, составляющие неполный интерьер гостиной летнего домика где-то на юге. Направо — дверь, налево — большое окно с видом на заброшенный двор или сад, в центре которого высятся огромные подсолнухи.

Обстановка интерьера — викторианская, включая старое пианино; повсюду различные астрологические символы; очевидно, здесь читались лекции по астрологии. На стенных обоях могут быть нарисованы знаки зодиака, солнечный лотос о двенадцати лепестках и т. д. (Художнику хорошо бы проконсультироваться по этому поводу с астрологом — ведь эти символы должны придавать интерьеру таинственный вид. Весьма полезной может оказаться книга «Эзотерическая астрология».)

На сцене, вокруг этого неполного интерьера, разбросан и реквизит из других пьес, не относящийся к «пьесе в пьесе», которая сейчас будет здесь разыграна. Возможно, эта часть декорации даже более существенна. Разбросанный реквизит должен олицетворять собой не только искаженные представления мозга, находящегося на грани коллапса, но и, соответственно, фантасмагорию того кошмарного мира, в котором в настоящее время веемы живем, не абстрактного, а вполне реального, со всеми его пугающими нас очертаниями и тенями .

Интерьер должен быть освещен мягким светом — словно это поздний летний день; в соседней же части сцены должны стоять фиолетовые сумерки, иногда сгущающиеся до полной темноты.

Из разрозненного реквизита на заднике наиболее примечательна статуя великана (из папье-маше). Он стоит на постаменте и смотрит на сцену зловещим взглядом.

Занавес поднимается. Феличе, премьер гастрольной труппы, находящейся в турне — оно длится дольше, чем ожидалось, — нерешительно выходит из темноты, словно боится света. В нем есть что-то мальчишеское, хотя он далеко не мальчик. Он драматург и актер, но более всего похож на поэта — своей, возможно, чрезмерно обостренной чувствительностью. Он носит длинные, почти до плеч, волосы и огромное пальто с потертым меховым воротником, которое доходит ему чуть ли не до пят, — Феличе набросил его на плечи. Из-под пальто виднеются экзотическая рубашка, украшенная астрологическими знаками, и слегка поношенные брюки из мягкой ткани серого цвета. В целом, у Феличе вид театрального актера, не лишенного самолюбования.

Он выносит на свет стульчик для пианино, садится и делает в блокноте поправки к монологу.

Феличе ( медленно пишет, размышляя). Играть в страхе — играть с огнем! ( Смотрит на публику, словно знает, что его фраза будет иметь важные последствия.) Нет, хуже, гораздо хуже, чем играть с огнем. Огонь знает пределы. Подойдет к реке или морю — там и погаснет. Подползет к камню или голой земле — через них не перепрыгнуть, вот и остановится, взять-то ему больше нечего. А страх… (Слышится резкий звук — за сценой сильно хлопает дверь.) Фокс, это ты, Фокс? (Снова хлопает дверь) Невероятно! (Запускает руки в свои длинные волосы.) Страх! Этого свирепого человечка заперли в клетку, и он все время колотит по решетке — по ребрам. Да, но если это уже не страх, а паника, безграничная паника, и она не желает уходить, а хочет остаться, с чем тогда сравнить ее, с каким другим чувством, на которое способно живое существо? Нет, даже не с любовью и не с ненавистью — разве сравнить их по силе, по глубине?

Клэр ( из-за сцены). Феличе!

Ф е л и ч е. И любовь, и ее суррогаты, искусственные привязанности, обречены на короткое существование — как бы сильно в них ни нуждался… Нельзя, ни в коем случае нельзя обращаться к человеку, которого любишь и в котором до такой степени нуждаешься, словно любишь, и взывать к нему: «Помоги же мне, я боюсь, я не знаю, куда мне деваться!» И тот, без кого жить не можешь и кого так сильно любишь, обожжет тебя презрением. Потому что в душе этого человека — его или ее — установлен маленький звуковой аппаратик, он-то и нашептывает: «Обдери его, пусть все выложит, а потом унизь и пошли подальше!»