Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

— А насчет Альбера Камю, не верьте ни единому слову. Камю предал нас всех, алжирцев. Я был еще совсем ребенком, когда он разбился. Я читал Камю на всех языках, на которых он печатался. Его книжки, на мой взгляд, это выдумки мальчонки, закончившего университетский колледж. Он был pied noir, снобом, предавшим коммунизм, анархизм, алжирцев, французов, всех. Его интересовал только он сам. Он сам.

— Честно говоря, что касается Камю, я знаю только Калигулу. Эту пьесу поставили здесь, в Мадриде, и Родеро, один из актеров, сыграл в ней очень хорошо свою роль.

— Да, его трилогия абсурда. Эта небылица. Абсурд в литературе и логика в жизни. Он был логичен и последователен в том, что касается женщин, вина и успеха и, кроме того, был неизлечимо болен туберкулезом и харкал кровью, после того, как кончал.

— Еще раз говорю вам, что о Камю…

Грок не хочет в глазах алжирца с фляжкой проявить недоверие к западному коммунизму и к тому же не читал господина, о котором зашла речь, получившего, как-никак, Нобелевскую премию. Между тем, алжирец, не назвавший своего имени, и, кажется, и не собирающийся его назвать, продолжает обращаться к Гроку как к васиству, не спрашивая при этом и его имени. Возможно, что это форма вежливости и так принято на востоке, хотя Грок, кажется, припоминает, что алжирец назвал сам себя Хафид или как-то в этом роде. Алжирец снова прикладывается к фляжке, и Грок, уже с меньшим нетерпением, ждет своей очереди, намереваясь лишить этого мавра всего его запаса спиртного.

— Камю заморочил вам котелок, как говорят здесь в Мадриде, вам, западникам. Он был ловким малым из провинции, решившим, что ему удастся обдурить всех и в Париже. Но в Париже наткнулся на Сартра, поставившего его на место. В Париже всегда найдется кто-нибудь, кто укажет тебе твое место. Но я знаю, как в Париже продать моего Греко. Проблема только в том, чтобы вынести его из Прадо. А пока я перебиваюсь, попрошайничая. Испанцы охотно подают милостыню.

Фляжка снова идет по кругу. На этот раз выпили молча под очаровательное скрипичное соло, напомнившее Гроку Фалью, и все вокруг стало похожим на балетную постановку, но гораздо более правдоподобную, чем ходульные балетные сцены в театре.

Фалья или кто-то другой. Неважно. Фалья и фляжка алжирца. Главное продержаться остаток ночи, которая уже совсем на излете. Сочинял ли Фалья что-нибудь только для скрипки или скрипок? Я ничего не знаю о музыке. Так же как и о Камю, философе. Этот нищий алжирец знает больше, чем я. Из-за своего бухгалтерства я упустил жизнь. Грок понятия не имеет, что он пьет, но к третьему заходу, который будет последним, он снова овладевает собой и чувствует, что способен поддерживать разговор с алжирцем о Камю, несмотря на то, что как уже было сказано, никогда его не читал.

— Спокойной ночи, васиство, я еще вздремну.

И алжирец исчезает среди одеял цвета пюре, не имеющего ничего общего ни с африканским колоритом, ни с Гроком. Фляжка (и какая фляжка!) закончилась. И Грок осматривается в надежде обнаружить в переходе других выпивох. Однако, похоже, что вокруг занимаются только любовью и еще воюют: какой-то панк лежит на голом полу абсолютно неподвижно, то ли его убили, то ли он сам свалился замертво от передозировки.

Грок медленно поднимается. Картонка с нацарапанным на ней текстом, взывающим к состраданию, находится рядом с головой заснувшего алжирца. Грок осторожно берет ее и рассматривает, вникая в содержание написанного: голодаю, нет работы, милосердие нужно пятьсот пст. да храни вас господь, огромное спасибо я проездом.

— Васиство, хотите, я отсосу вам?

Алжирец высунул голову из-под своих одеял.

— Нет, спасибо, со мной все в порядке.

И Грок, не торопясь, возвращает картонку на место. Алжирец не подозревает, что этот испанец, на вид такой респектабельный, украдет ее.

— Всего за сорок дуро, васиство.

— Большое спасибо, но я уже сказал вам, что не нужно.

Голова алжирца, не снявшего своей шапочки, снова исчезает под одеялами, и мгновенно слышится его храп. Грок хватает картонку, прячет под пальто и медленно, очень медленно покидает переход, пока молодежь, собравшаяся в подземелье, отплясывает севильяну. В конце концов, также как миллионеры Мао/Мао.

Грок возвращается с украденной у алжирца картонкой на Гран Виа. «Ну, тогда проси милостыню, пьяница. Все пьяницы попрошайничают». Так сказала Клара, прощаясь с ним.

Иногда Болеслао совершал неожиданные вылазки из города на кабриолете Хосе Лопеса: давай поедем на север; поедем на юг; давай, поедем на море; поедем куда-нибудь, куда тебе хочется самому, Лопес… И они, безо всяких сборов, уезжали. Достаточно было шоссе и одеяла. Сумасшедшая скорость Хосе Лопеса позволяла Болеслао оторваться от своей жизни, от своего имени, скрыться от самого себя, от своих привычек, сбежать от своего затворничества, пенсии и алкоголя: