Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

Грок просто наблюдает за происходящим из темноты. Но человечек спускается по трем ступенькам мемориала и направляется к нему.

— Вы никчемная рухлядь, трухлявый гриб, дерьмо, и, кроме того, мне кажется, что вы стукач и дубина стоеросовая. Я не доверяю вам еще с первого костра. Почему бы вам вместо того, чтобы за мной шпионить, не убраться отсюда куда подальше?

Крохотный человечек, хорошо выспавшийся после попойки, но чувствующий с похмелья раздражение, мешающее ему рассуждать спокойно, загородил дорогу Гроку, демонстрируя всю низкорослую стать своей персоны.

— Я, да-нет, вы увидите…

Появился Ханс с мотоциклом. Извини, я был занят там с одной мерзкой шлюшкой. Ты тоже не терял времени зря с инвалидкой. У тебя еще есть дела. Давай, садись.

Грок садится, обхватывает Ханса, и они уезжают, салютуя из выхлопной трубы. Бахвалистый человечек, оставшись в полном одиночестве, смотрит им вслед и не знает, что делать. Потом он решительно снимает обувь, которая ему за все это время до боли надавила ноги, пьет из своей секретной фляжки (похоже, что она есть у всех) и снова ложится спать между опушенными снегом крыльями барочного апокрифического ангела Переса Комендадора.

Вечером (после сиесты и предваряющего ее обеда в компании каменщиков) Болеслао иногда устраивал для себя прогулку, отправляясь пешком в Ретиро по Лагаска или по Клаудио Коэльо. По тротуарам обеих этих улиц, культурных, длинных, прямых и узких, можно было идти ни о чем не думая или думая только о своем.

От наплыва молодежи и пожилых людей Ретиро весной превращался в человеческий улей. Сумасшедшему столпотворению обыкновенно способствовала и какая-нибудь огромная выставка абстрактного искусства одной из иностранных знаменитостей вроде Генри Мура.

Болеслао помнил Ретиро в годы диктатуры: влюбленных, разбегающихся от бранящихся лишь для проформы сторожей; пенсионеров, перебрасывающихся в карты на деревянной скамейке с развернутой на ней, как скатерть, газетой; рубеновских [13] Дарио, Рубен (1867–1916), никарагуанский поэт, основоположник испано-американского модернизма, оказавший значительное влияние на испано-американскую поэзию. Был послом Никарагуа в Мадриде. лебедей, разыгрывающих свой ни для кого не предназначенный спектакль на маленьком озере возле Хрустального Дворца. Этот особый замкнутый мир очень нравился Болеслао и казался ему романтическим, но, по сути, был модернистским, вернее, — самым настоящим Модернизмом.

Тем, что от него осталось.

Позже, с приходом демократии, Ретиро, сохранявшийся еще со времен Барохи [14] Бароха и Несси, Пио (1872–1956), испанский писатель, представитель «Поколения 1898 года». как огромный роскошный парк, посещаемый только детьми, стариками и совсем молоденькими солдатами, превратился в Гайд Парк мадридской молодежи, стал вновь обретенным раем их «мовиды» [15] Мовида (movida madrileña) — движение в культурной жизни постфранкистской Испании, символизировавшее «культурное возрождение Мадрида с приходом демократии». Всплеск в художественном творчестве во всем многообразии его проявлений — в кинематографе, живописи, фотографии, музыке, высокой моде и т. д. , и группы гитаристов выступали прямо на траве, а влюбленные парочки занимались любовью под каждой столетней пихтой.

Наконец, Ретиро наводнили стихийные атлеты; бегуны, предпочитающие быстрый (или какой угодно другой) бег; мужчины в свитерах; очаровательные девушки (в каждой из них Болеслао видел Флавию) в коротких шортах и на роликовых коньках, проскальзывающие то в одну, то в другую сторону, сверкая ягодицами, похожими на половинки смуглой луны под джинсовой тканью.

Болеслао был рад, что ему удалось застать этот новый Ретиро, гораздо более оживленный и демократичный чем прежний, который он знал в течение всей своей жизни (на протяжении сорока лет) и в котором теперь оказался бы еще одним пенсионером среди пенсионеров. Солдаты и сухопутные моряки из Морского министерства, так же как и няни с детьми, естественно, продолжали приходить в Ретиро. Но их почти не было заметно на фоне яростных музыкантов, спортсменов на уик-энд, подростков и посетителей грандиозных выставок.

На большом пруду меланхоличных гребцов, сидевших в лодках на приличном расстоянии от своих подружек и размеренно налегавших на весла, сменили своры юных особ, которые всегда заканчивали тем, что сталкивали кого-нибудь в воду. Но у Болеслао в парке были свои излюбленные места, куда он приходил постоянно: его как магнитом тянуло к холму с кошками и к площадке для катания на коньках. У кошачьего холма, недалеко от входа с О’Доннел, Болеслао мог простаивать часами, бросая еду животным (так же как во дворе своего дома, где он скармливал кошкам мясо, купленное как бы для себя). Ему нравилось наблюдать, как они вскарабкиваются наверх и спускаются, куда-то пропадают и возвращаются, едят и вновь отходят, воруя без какой-либо необходимости приглянувшийся кусок и унося его, чтобы съесть в сторонке. Кошка — это вор, потому что у нее воровская душа, и она должна немедленно спрятать то, что стащила, чтобы съесть в свое удовольствие. Кошка ни за что не уподобится простодушной собаке, съедающей пищу там, где нашла.