Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

Теперь Флавии уже исполнилось пятнадцать или шестнадцать лет. Болеслао видел, как она взрослеет, наблюдая за ней в зеркалах лифта, глядя на то, как она играет у входа в подъезд, разговаривает на углу с приятелем по колледжу, проводившим ее после уроков. Болеслао знает и чувствует, что Флавия это его Беатриче (в школе он читал Алигьери), но ограничивается лишь тем, что следит за мельчайшими изменениями в ее внешности и в детской одежде. И от него не укрылась эта вечно спадающая форменная гетра. Флавия носит форму монастырского колледжа (все проститутки отдают своих дочерей в хороший колледж, принадлежащий, конечно же, сестрам-монахиням).

Болеслао скрупулезный наблюдатель, и у него есть теория по поводу гетр, которые обязана носить учащаяся колледжа. Они должны доходить до колен: та, что носит их всегда натянутыми, причем одинаково высоко, фригидна; это женщина, подчиняющаяся установленному порядку, за ней не имеет смысла ухаживать, она выйдет замуж удачно и по расчету. Та, у которой сползают обе гетры, — неряха. А вот та, у которой одна натянута, а другая наполовину сползла (неважно — правая или левая), обнажая икру, сверкающую светлой апрельской чистотой или легкой золотистой охрой, нестандартна в жизни, доступна, с богатым воображением, и ее нужно добиваться.

Флавия. Уже много лет она лишь здоровается с Болеслао, не поворачивая головы, так же как с остальными соседями, или даже более холодно. Сейчас она поглощена другой жизнью, и этому способствуют период полового созревания, колледж, мальчики. И наверняка на нее все еще оказывает влияние то, что ее мать наговорила ей, пытаясь внушить, что она больше никогда не должна спускаться (подниматься) в квартиру Болеслао, «того сеньора». Она будет вспоминать или думать обо мне как об омерзительном старике, который хотел погубить девочку. Она будет испытывать ко мне отвращение.

Когда они встречаются в рыбном, Болеслао делает вид, что хочет проверить что-то во внутренностях морского леща, которого держит в руках, и полностью сосредоточен на этом занятии, чтобы не здороваться с Флавией, избегая чувства унижения от ее сдержанного приветствия, вызванного необходимостью соблюсти приличия.

Между ними нет ничего общего. И только солоноватый, характерный запах рыбного магазина и секса одинаково обволакивает их. И, по всей вероятности, Флавия уже знает, что означают скрытые от посторонних глаз просоленные миры, фаллические выделения и запах как в рыбном ряду.

Мотоцикл катится под уклон, по направлению к Мадриду, по шоссе, очистившемуся от снега за счет интенсивного движения транспорта. Ханс рулит, подняв воротник своей куртки астронавта, а Грок обнимает его, прилипнув к спине своего друга, не столько из соображений безопасности, сколько спасаясь от холода, которым веет с заснеженных полей.

Нет ни ночи, ни дня; нет ни земли, ни неба; нет «здесь» и «там»; есть только напористое движение и красный мотоцикл на детских колесиках, пробивающийся сквозь черноту и холод, подобно воздушным судам, летящим сквозь пространство вне пространства и времени. Ветер скорости прогнал алкогольное опьянение и сон. В мире воцарился лунный или сомнамбулический покой, как это бывает во время снегопада. Кажется, что луна упала наконец на землю мягкими хлопьями.

Ханс закладывает вираж и съезжает с магистрали к бензозаправке, почти такой же огромной, как аэропорт. Пока им заливают бензин, Грок начинает теребить Ханса:

— Ханс, я хочу вернуться в Шахразаду.

— В такое время, Грок? Думаю, что уже поздно. Ты запал на Клару.

— Не скажу, что ты ошибся.

— Но сейчас там уже закрыто.

— Для таких клиентов как ты открыто всю ночь.

Они разговаривают, сидя на мотоцикле, пока служащий в желтом комбинезоне заправляет бак топливом. Ханс повернул голову так, что Гроку виден его профиль эфеба, постаревший, но не повзрослевший. Грок выпрямился и засунул руки в карманы пальто. На ходу они у него замерзли.

— Но Клара, скорее всего, спит с каким-нибудь тупым янки.

Вокруг стоит крепкий запах свежего бензина и стародавней авторемонтной мастерской. Грок ловит себя на мысли, что мог бы отхлебнуть бензина, и его пугает перспектива такой стадии алкоголизма, когда человек пьет что попало и это становится для него нормальным. Ему причиняет боль безжалостный реализм Ханса: «…скорее всего, спит с каким-нибудь безмозглым янки». Он чувствует боль в своем списанном на пенсию сердце, представив Клару голой, с выбритым лобком, прижимающейся в постели к щетинистой как у кабана коже отвратительнейшего светловолосого янки.