Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

Они прекрасно едут, все замечательно. Болеслао рассматривает город, такой знакомый, но кажущийся ему новым. Все зависит не только от наблюдателя. Важно еще, откуда смотреть. Для того, кто никогда раньше не ездил на мотоцикле, этот Мадрид с соснами и шале, поставленными впритык друг к другу, с площадями эллиптической формы и автострадами, напоминающими Миссисипи, выглядит действительно необычно. Болеслао освобождается от жестокого заблуждения, свойственного пенсионерам, представляющим себе мир абсолютно неподвижным. Пенсионер думает или чувствует как древние греки, считавшие, что время не имеет ничего общего с пространством.

После Эйнштейна время превращается в нечто похожее на поэтическое продление пространства. Греки жили в статичном и дуалистичном мире. Пенсионеры — это греки, лишенные хламиды и величия. Болеслао читал какие-то работы Эйнштейна и даже Гейзенберга и Планка, но ничего не понял. Теперь, передвигаясь на мощном мотоцикле Ханса, напоминающем детскую игрушку, он понимает их лучше.

Красный мотоцикл на детских циркаческих колесиках освобождает его от времени, пространства, греков, от мертвого и пьяного А. и от всех неприятностей. Болеслао хотелось бы, чтобы эта поездка на мотоцикле продолжалась вечно. Ему внушает ужас даже сама мысль, что снова придется бессмысленно и бесцельно тащиться по асфальту пешком. Между тем мотоцикл катит по аллеям, мимо небоскребов и сосновых рощиц, мимо великолепных ресторанов, сверкающих как драгоценности, спроектированных и построенных так, чтобы поужинать в них было бы сплошным удовольствием.

Ноябрь/декабрь наполняют чистой и простой земной радостью изношенную душу Болеслао, или, по меньшей мере, — осеняют его лоб, ставший более высоким, после того, как часть волос выпала.

Ханс живет в районе «Артуро Сориа». Он держит львенка и занимает с ним квартиру на первом этаже. Это нечто среднее между жилым помещением и мастерской. Комната забита деталями машин и разного рода оборудованием. Кое-что — старое и куплено из эстетических соображений, так как не используется (в каждой профессии, в том числе и в слесарном деле, есть свои фетиши).

Журналы о моторах со всего света собраны в стопки по углам и, кроме того, — раскрытые, — разбросаны повсюду вперемешку с разворотами из «Плейбоя» и «Пентхауса», на которых напечатаны фото голых девиц. Такие же картинки закреплены кнопками на стенах. И Болеслао спрашивает себя, не мастурбирует ли Ханс и не фетишист ли он как все женоненавистники и холостяки. На части фотографий длинноногие модели голышом сидят на мотоциклах или украшают собой мерседес предпоследней серии. Так делается реклама. А львенок, посаженный на короткую цепь, рычит совсем рядом с ботинком Болеслао.

— Можно его приласкать?

— Это не кошка.

— Мне тоже хотелось бы, чтобы у меня был лев.

— Они едят слишком много мяса и в любой момент могут цапануть тебя лапой.

— А как быть, когда он вырастет?

— До того, как он вырастет, я сдам его в зоопарк, и мне обменяют его на новорожденного. Львов надо менять, потому что им нужно перезаряжать батарейки.

Иногда Ханс пользуется языком механиков. Однако, когда речь заходит о самой механике, говорит как поэт.

— Но лев, должно быть, очень привязывается к хозяину, — произносит Болеслао, присев на корточки напротив животного, чтобы лучше его рассмотреть.

— Точно так же как кот, Болеслао, я советую тебе завести кота.

У львенка шерсть золотистая, с легким блеском, почти охристая, он стройный, с умнейшими глазами и мохнатыми лапами, оскал у него свирепый, а хнычет как детеныш. Болеслао думает о странной природе одиночества. Оно плодит ежей и мертвых собак, барочную, непонятную, скверную и непродавабельную живопись. Из одиночества возникают пристрастие к алкоголю, львята, воскресные мертвецы и цирковые мотоциклы, молодые разочарованные жены и вдовы. Одиночество, в конце концов, порождает воскресенья, заполненные людьми, но лишенные жизни; обкуренных молоденьких девушек-наркоманок; пьяных мужчин; проституток, сбривающих пушок на своем лобке. Одиночество населено так густо, как только это вообще возможно.

— А вот и бутылка, — говорит Ханс.

Ясно. Болеслао уже и позабыл, что они приехали сюда за бутылкой рейнского вина, чтобы отвезти ее Хулио Антонио, так как собирались навестить Хулио Антонио и его жену, живущих за городом, и поужинать с ними, если их пригласят, или самим (пополам) пригласить эту супружескую пару куда-нибудь.