Чезаре Павезе - Избранное

— Как хорошо. И тот, кто позирует, встает сюда?

— Если позирует голым, — сказал Гвидо.

Потом он вытащил из-под кровати чемодан, в котором оказалась его штатская одежда.

— У тебя были натурщицы? — спросила Джиния. — Покажи мне папки с рисунками.

Гвидо взял ее за руку повыше локтя.

— Я вижу, ты много чего знаешь про художников. Скажи-ка, ты знакома с кем-нибудь из нашей братии?

Джиния шутливо приложила палец к губам и попыталась вырваться.

— Лучше покажи мне папки. Вы с Амелией говорили, что сюда приходило много девушек.

— Понятное дело, — сказал Гвидо, — такая у меня профессия. — Потом, чтобы она не вырывалась, поцеловал ее. — Так кого же ты знаешь?

— Да никого, — сказала Джиния, обнимая его. — Я хотела бы знать одного тебя и чтобы никто больше сюда не приходил.

— Мы соскучились бы, — сказал Гвидо.

В этот вечер Джиния хотела подмести пол, но половой щетки не нашлось, и она решила хотя бы перестелить постель за портьерой, грязную, точно звериное логово.

— Ты будешь спать здесь? — спросила она.

Гвидо сказал, что любит ночью смотреть на звезды и будет спать на тахте.

— Тогда я не стану перестилать постель, — сказала Джиния.

На следующий день она пришла со свертком в сумочке. Это был галстук для Гвидо. Гвидо шутя примерил его на свою серо-зеленую гимнастерку.

— Когда ты будешь в штатском, он тебе пойдет, — сказала Джиния.

Потом они ушли за портьеру и сплелись в объятиях на неубранной постели, натянув на себя одеяло, потому что было холодно. Гвидо сказал, что это ему полагается делать ей подарки, и Джиния, состроив гримаску, попросила у него половую щетку для студии.

Эти дни, когда они виделись вот так, урывками, были самые лучшие, только у них никогда не было времени спокойно, не торопясь поговорить, потому что с минуты на минуту мог прийти Родригес, а Джиния не хотела, чтобы он застал ее неодетой. Но в один из последних дней Гвидо сказал, что чувствует себя перед ней в долгу, и они договорились пойти куда-нибудь после ужина.

— Пойдем в кино, — сказал Гвидо.

— Зачем? Лучше погуляем, так хорошо побродить вдвоем.

— Да ведь холодно, — сказал Гвидо.

— Можно пойти в кафе или в танцзал.

— Я не люблю танцевать, — сказал Гвидо.

Вечером они встретились, и Джинии было как-то странно, что она идет по улице с сержантом, но она говорила себе, что это Гвидо и что он все тот же. Сперва Гвидо держал ее за руку, как девочку, но ему то и дело приходилось отдавать честь офицерам, и Джиния перешла на другую сторону и сама уцепилась за его руку. Так они шли, и Джинии даже улица казалась другой.

«Что, если бы мы встретили Амелию?» — думала она и рассказывала Гвидо про синьору Биче, стараясь удержаться от смеха. Гвидо шутил и приговаривал:

— Через три дня я перестану отдавать честь этим образинам. Посмотри только, что за рожи — так и просят кирпича.

— Амелия тоже любит потешаться над прохожими, — сказала Джиния. — Остановится и смеется им в лицо.

— Амелия иногда перебарщивает. Ты давно ее знаешь?

— Мы соседки, — сказала Джиния. — А ты?

Тогда Гвидо рассказал ей про тот год, когда он снял студию и к нему приходили его друзья студенты, один из которых потом стал монахом. Амелия тогда еще не была натурщицей, но любила повеселиться, и они приходили и днем и вечером, и смеялись, и пили, а он тем временем пытался работать. Как именно он познакомился с Амелией, Гвидо не помнил. Потом один из его друзей ушел в армию, другой сдал экзамены, третий женился, и веселое время кончилось.

— Ты жалеешь об этом? — сказала Джиния, заглядывая в глаза Гвидо.

— Больше всего я жалею о монахе, который иногда пишет мне и спрашивает, как я работаю и вижусь ли с кем-нибудь из старых друзей.

— Но ведь и другие тоже могут тебе писать?

— К чему мне это, я же не в тюрьме, — сказал Гвидо. — Тот, который постригся в монахи, был единственный, кому нравились мои картины. Ты бы видела его: рослый, дюжий мужчина вроде меня, а глаза девичьи. Жаль, он все понимал.

— А ты не станешь монахом, Гвидо?

— Такой опасности нет.

— Родригесу не нравятся твои картины. Вот он действительно смахивает на священника.

Ко Гвидо вступился за Родригеса и сказал, что он замечательный художник, но, прежде чем рисовать, все обдумывает и ничего не делает случайно, и его работам не хватает только цвета.

— У него на родине слишком много красок, — сказал он. — Маленьким он объелся ими и теперь хотел бы рисовать без них. Но какой у него глаз, какая рука!