Ричард Мейсон - Тонущие

— В большинство комнат замка гостей не пустят, — поведала Камилла по секрету. — И это понятно: там так много ценных вещей.

Я кивнул и спросил, правдивы ли слухи о том, что на прием прибудет американская кинозвезда и привезет с собой на лайнере «Нормандия» личного парикмахера.

— Вполне возможно, дорогой. Мамочка и не такое придумает. Ты ее знаешь!

И мы вместе рассмеялись.

Говоря о вечере у Сетонов, Камилла не скрывала волнения, и в словах звучала профессиональная гордость, придававшая ее заявлениям вес, которого они были лишены в ранний период нашей дружбы.

— Можешь не сомневаться: все, кого одевала я, будут выглядеть просто сказочно, — пообещала она и попросила счет: ведь это она пригласила меня, она меня угощала в честь победы на конкурсе.

На прощание Камилла поцеловала меня и пообещала:

— Покажу тебе фотографии, когда вернусь. И все тебе расскажу.

Сожалея, что не написал Элле раньше, — тогда мы могли бы вместе насладиться праздником, — и с тоской думая, как чудесно она будет выглядеть, я вышел из ресторана и увидел, что моя подруга уже садится в такси.

— Пока! — крикнула она в заднее окошко. — Скоро увидимся. Привезу тебе кучу новостей.

— Пока, — ответил я, помахав ей рукой.

Но не Камилла первой рассказала мне о том, как прошел вечер, хотя несколько дней спустя, когда события уже стали достоянием общественности, она донесла до моего сведения детали. Не из ее уст я узнал о случившемся — судьба не оказала мне этой любезности. Я прочел обо всем на первой полосе газеты, которую держал в руках мой попутчик в жарком, переполненном вагоне подземки, спустя четыре дня после того ужина. «Лорд убит на благотворительном приеме» — гласил заголовок.

Во рту у меня пересохло, горло сжалось от страха, так как с фотографии, помещенной в центре листа, смотрел на меня отец Эллы.

Не веря своим глазам, я вышел из поезда на ближайшей станции и устремился сквозь толпу, собравшуюся на платформе, затем нетерпеливо протолкался через очередь на эскалаторе, ругая сломанное заграждение, и, оказавшись в вестибюле, сломя голову помчался к газетному киоску.

Днем, когда позвонила Камилла, я пребывал в каком-то оцепенении, не в силах поверить в случившееся.

— О боже, Джеймс! — чуть не плача, простонала она. — Ты уже знаешь?

Конечно, я знал. Да и как могло быть иначе? Сначала эта история красовалась в каждой газете, а потом все только и делали, что говорили о ней.

— Все видели, понимаешь? — произнесла с придыханием Камилла. — Она совершила это на глазах у сотен людей.

Слушая Камиллу, я почему-то думал о том, что голос ее до странности невыразителен для человека с таким талантом к украшениям речи, доносится будто издалека — в общем, совсем на нее не похоже. Я слушал ее рассказ, и мне казалось, что люди, о которых она говорит, мне незнакомы, как будто они ни сейчас, ни в прошлом не имели отношения к моей жизни.

Не сразу, далеко не сразу до меня дошло, что девушка, которую я любил, ради которой дважды пожертвовал самоуважением, девушка со звенящим голосом и обгрызенными ногтями, эта самая девушка и была центральной фигурой истории, рассказанной Камиллой.

Дочь хладнокровно убила отца на глазах у двух сотен свидетелей.

— Я не могла в это поверить, Джейми, — говорила Камилла со слезами в голосе. — И не поверила бы, если б не видела, как она это сделала. И все видели. У нее просто не было возможности сбежать.

Я просто окаменел и был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.

— И вероятно, она понимала, что ей будет не уйти.

— Расскажи, что именно ты видела, — попросил я, с трудом ворочая языком.

Мне трудно заставить себя пересказать все отвратительные детали, всплывшие после убийства Александра. На протяжении шестидесяти лет я всеми силами старался предать забвению подробности суда над Эллой (как и обстоятельства смерти Эрика), спрятать их подальше в памяти, чтобы случайно на них не натолкнуться. Я не хотел помнить и с успехом сумел забыть. Сейчас я отчетливо сознаю, в каком долгу я перед Сарой: это она научила меня отгораживаться от всего, что может нарушить безмятежный покой мирной внутренней жизни.

Но теперь я должен вспомнить. Должен проделать со всем, что относится к Элле и смерти ее отца, то же, что проделал с событиями, касавшимися Эрика: открыть запертые двери, извлечь оттуда старых призраков. Человеку моего возраста тяжело совершить подобное усилие, потому что разочарование — самый болезненный из всех шрамов души. И сейчас к моему гневу примешивается жалость к себе. Судьба предложила мне возможность жить — и сразу же выхватила из рук, прежде чем я успел еще раз эту жизнь вкусить. Я плачу о человеке — он уже не был мальчиком, — который сидит словно громом пораженный, выслушивая рассказ Камиллы Бодмен о том, что совершила Элла. Мне очень хочется его утешить. Но я не могу, а если б даже и мог, что бы я сказал? Тот человек не в силах был что-либо предпринять, как-то повлиять на ситуацию. Он уже погиб, но в чем причина гибели, он не мог ни понять, ни даже вообразить.