Ричард Мейсон - Тонущие

Луиза выглядела спокойной, как и я. Она сидела рядом со мной, напряженно выпрямившись на стуле с высокой спинкой, положив руку на руку мужа. Эрик-отец плакал, совсем как Эрик-сын накануне ночью: громкие, страшные рыдания мужчины, непривычного к слезам. Его плач — единственное, что проникало сквозь окружавшую меня пелену. Мне казалось, что я слышу плач Эрика, чувствую теплые слезы на своем плече… И тут в моей памяти раздался его смех. Поначалу далекий и тихий, он постепенно становился все громче и звучал все ближе. И я увидел его лучившиеся радостью глаза, блеск белоснежных зубов, широкую улыбку. «Ну сейчас-то я заплачу», — подумалось мне, однако этого не произошло.

Заплакал я позже, когда пошел в спальню, которую прежде делил с Эриком, чтобы вернуть белье и одеяла, позаимствованные оттуда прошлой ночью. Хотя мысли и действия давались мне с трудом, я все же сообразил, что будет нехорошо, если их обнаружат в той темной комнатке рядом с кладовой, а посему, предоставив Луизе и Эрику-старшему беседовать с доктором Петеном, крадучись двинулся по сводчатому коридору, которым еще совсем недавно Элла вела нас с Эриком по дому.

В спальне все выглядело в точности так, как я помнил. Знакомый аромат лаванды, горящих дров и еще — поначалу я не мог определить, что это, — едва уловимый запах пота и лосьона после бритья. А потом запах проник мне в ноздри, и я упал на колени, закрыв лицо руками.

Пока я корчился на полу, послышался звук открывающейся двери, и я почувствовал, как Луиза опускается на колени рядом и обнимает меня длинными изящными руками с тонкими пальцами, которые унаследовал от нее Эрик. Мы начали молча покачиваться вместе, и я с ужасом ощутил на своем плече ее слезы, — возможно, в тот момент они смешивались с соляными разводами, оставшимися от слез ее сына.

— Вы не должны винить себя за то, что отпустили Эрика ночью одного, — сказала Луиза. — Он был отважным до глупости. Именно это мы в нем и любили. Да и вы, наверное, тоже.

Слушая слова матери моего друга, я чувствовал, что задыхаюсь: сейчас я предпочел бы, чтобы кто-нибудь вонзил мне нож в сердце.

Следствие пришло к выводу, что смерть наступила в результате несчастного случая, и Эрика похоронили на освященной земле — на маленьком кладбище у стен замка в Вожираре. Я в числе прочих нес гроб, и мои глаза были единственными, что оставались сухими в переполненной часовне с грубыми скамьями и норманнскими арками, а плечо мое было самым твердым из шести, на которые давил тяжелый гроб, когда его несли по проходу.

В тот день душа моя наполнилась мрачной решимостью человека, начавшего отбывать пожизненное заключение. Я наблюдал за своими действиями с отстраненным интересом, из какого-то дальнего уголка сознания — это было единственное убежище, какое мне удалось найти. На протяжении семи последующих ночей я почти не спал. Лицо осунулось, под глазами залегли тени. Усталость успокоила меня, благодаря ей я словно бы сумел позабыть о роли, доставшейся мне в последнем акте трагедии Эрика.

Я помню ту маленькую часовню, стоявшую высоко над городом, и шорох черных одежд прихожан, рассаживавшихся на скамьях из темного дерева. Величественное спокойствие Луизы, красные глаза Эрика-отца, гроб и Эрика в нем: выражение достоинства на спокойном бледном лице, неестественную аккуратность черных кудрей, причесанных в последний раз. Стоя перед гробом, в очереди из людей, желавших отдать последнюю дань уважения, я обнаружил, что мне нечего сказать, потому что тщательно убранное тело, лежавшее передо мной, не было Эриком — тем Эриком, с которым мы так беззаботно смеялись в кафе «Флориан». Душа покинула тело. И мне только и оставалось надеяться, что она обретет мир. В состоянии необъяснимого спокойствия я глядел на друга и пытался попрощаться, но не мог выдавить ни слова.

Слезы выступили у меня на глазах лишь тогда, когда я увидел его ботинки. Они связывали лежавшее передо мной тело с живым Эриком, которого мне не хватало до боли — боли мучительной, калечащей. Я вспомнил, как мы сидели во «Флориане»: Эрик только что приобрел эти ботинки и со смехом в голосе, важно рассказывал, что не любит новые вещи. «Чуть-чуть подержанную» пару он купил у англичанина, в жизни которого наступили трудные времена. Ботинки были грубые, старомодные и сильно поношенные; постоянные клиенты кафе «Флориан» передавали их, рассматривая, из рук в руки вместе со старым твидовым костюмом и несколькими галстуками, доставшимися кому-то другому. Эрик приобрел ботинки, не торгуясь, в отличие от покупателей, приценивавшихся к другим товарам, потому что не считал возможным получать выгоду за счет нуждающихся. Он заплатил их прежнему владельцу требуемую сумму и сразу же надел. Это воспоминание заставило меня заплакать.