Ричард Мейсон - Тонущие

Я мог бы посоветовать ей рассказать правду, сознаться в содеянном, но не сделал этого. И не объяснил ей, в чем состоит опасность обмана: я и сам тогда этого не понимал. А теперь я вижу, что ложь подобна прутьям клетки, со временем они становятся все более прочными. Как только клетка будет окончательно готова и пространство вокруг тебя замкнется прутьями, ты погиб.

Накануне аукциона в Прагу приехала мать Эрика — высокая, стройная, величественная женщина, с очень красивыми руками. Она блестяще владела искусством легкой беседы, одевалась изящно и со вкусом. Мне запомнились ее длинные седые волосы и тяжелый взгляд темных глаз. Вероятно, Луиза де Вожирар была ровесницей моим родителям или даже превосходила их возрастом, но в движениях она сохранила легкость и гибкость юности. Морщинки появлялись на ее лице, лишь когда она улыбалась. Как сейчас вижу перед собой ее улыбку и вспоминаю Эрика: мать и сын очень похоже улыбались, так что освещалось все лицо, а когда они смеялись, их радость эхом отдавалась от стен и звенела в унисон. Мне по-прежнему иногда снится, как они вместе смеются. Но их смех я услышал гораздо позже, ближе познакомившись с Вожирарами.

В Праге я видел Луизу всего два раза: в день аукциона и накануне вечером, когда она только приехала в город и пригласила нас с Эриком на ужин в ресторан «Чардаш». Прибежище городской элиты, он занимал первые два этажа старинного дворца в Малой Стране, и обслуживание там было безупречным.

На Луизе де Вожирар было одно-единственное украшение — серебряное распятие на тонкой цепочке, — и, когда она встала, я сразу понял, кто она такая, еще до того, как Эрик расцеловал ее в обе щеки.

— Maman, je te présente mon ami Джеймс Фаррел, [7] Мама, разреши представить тебе моего друга Джеймса Фаррела (фр.). — сказал он.

— Нам не следует говорить по-французски, — ответила она по-английски с едва заметным акцентом. — Англичане, кажется, не любят чужих языков. Да?

Я покраснел — мне стало неловко — и ответил, что французский — очень красивый язык.

Луиза одобрительно посмотрела на Эрика:

— Твой друг действительно очарователен, как ты и описывал, — и, снова повернувшись ко мне, протянула руку. — Я очень рада познакомиться с вами, мсье Фаррел. Мой сын отзывался о вас в высшей степени хвалебно. И мы с мужем искренне благодарны вам за все, что вы сделали для нас здесь, в Праге. Жаль, что отец Эрика не приехал, чтобы лично выразить свою признательность, но, к несчастью, дела задержали его во Франции.

Мы сели. Заказали ужин, дымящиеся кушанья принесли на блюдах с золочеными ободками. В присутствии матери Эрик вел себя почтительно, был с нею нежен, но слегка раздражен. Он не чувствовал себя непринужденно, как наедине со мной: больше смотрел и меньше разговаривал. Меня поразило, как много усилий он прикладывал к тому, чтобы я и его матушка понравились друг другу. Потому беседу вели в основном мы с Луизой — о моем детстве, о моей музыке, о времени, которое я провел в Праге с ее сыном, — а Эрик открывал рот, только если к нему обращались.

Мне действительно понравилась обаятельная мать Эрика, точность ее фраз, ироничные замечания. Я чувствовал себя с ней довольно раскованно, однако мне не давало покоя распятие на ее шее. Маленькое, изящной работы. На лице Христа застыло столь точно переданное выражение тревоги, что я испытывал неловкость, глядя на него, и этот дискомфорт меня изумлял. Я снова и снова останавливался взглядом на украшении, так что моя собеседница спросила, не хочу ли я рассмотреть его поближе.

Я с улыбкой кивнул.

— С ним связана одна любопытная история, — сказала Луиза, расстегивая замок цепочки и передавая мне крест.

— В самом деле?

— Да. Одна из прабабушек моего мужа получила его в качестве награды.

Эрик слегка нахмурился и сделал над собой усилие, сдерживая гнев.

— А что она сделала, чтобы заслужить его? — поинтересовался я.

— Она была шпионкой на Венском конгрессе, — ответила Луиза с улыбкой, — и при помощи женских чар выведывала секреты иностранных участников переговоров, за что в награду получила среди прочего этот крест. Она была великой женщиной. Ее тоже звали Луизой, как меня.

— Она была шлюхой, мама, — тихо сказал Эрик, — и тебе это, вероятно, известно.

Я застыл, не зная, куда девать глаза от неловкости.

Луиза не подала виду, что расслышала слова сына. Спокойным, плавным движением она взяла у меня крест, надела его на цепочку и повесила на шею. После чего произнесла негромко: