Каору Такамура - Она (Новая японская проза)

Внезапно речь ее становится бессвязной.

— Где это мы? Где мой Такио-тян? Сколько все же ему лет? И кто он, этот Такио? — забормотала бабушка.

В полном изумлении я отправилась в Зал Двухсотлетних поминок. Здесь было посвободнее, а мне требовалось хотя бы дух перевести. К слову, Такио — первая бабкина любовь.

Конечно, до меня доходили слухи, что на двухсотлетнюю панихиду являются ожившие мертвецы. Но. ведь, такая церемония случается не чаще, чем раз в столетие, никто ничего доподлинно не знает: оживают ли только те, кто похоронены неподалеку и имеют возможность прийти на праздник, или покойники воскресают повсюду, но не все получают приглашение и некоторые являются незваными на встречу с живыми? Как бы то ни было, но приезжать на такси из Нагои — такое никакому мертвецу и в голову бы не пришло! Правда, бабушка, похоже, думает иначе.

В Поминальном зале никого из знакомых не оказалось, на глаза попалась только «с младенчества обреченная смерти» госпожа Синэко, чистившая яблоко. Вполне естественно, что она здесь. Помнится, в доме родителей моего отца она была непременной участницей больших поминальных служб и всегда при этом чистила и резала яблоки, угощая гостей. Не только она знала всех присутствовавших на подобных церемониях, но и ее с яблоком в руке запомнили многие и многие. Именно ее привычная фигура должна была нынче служить верной приметой того, что мертвые ожили и присутствуют на поминках. Ни я, ни иные прочие, верно, не могли представить себе Синэко-сан за другим занятием.

В былые времена во время поминальной службы (кто-нибудь обязательно говорил: «О-о, да это же госпожа Синэко!», — а другой отзывался эхом: «Изволит яблоко чистить». Госпожа Синэко при жизни треть года проводила в главной родовой усадьбе; вышла замуж за вдовца, но с детьми его не ужилась и закончила свои дни в чужих краях при весьма запутанных обстоятельствах. Известно, что еще за несколько лет до смерти моей бабки, отцовой матери, состоя при ней компаньонкой, она уже только и знала, что чистить яблоки да помнить в лицо всех гостей. Вообще-то, никого из тех, кто мог бы доподлинно знать, кем была Синэко-сан в главной родовой усадьбе — служанкой или родственницей — уже и на свете нет. Разумеется, кое-кто должен бы появиться на двухсотлетних поминках, но я уже поняла, общаясь с бабушкой, что от этих оживших истины не узнаешь.

В Поминальном зале мне быстро наскучило, и я вернулась в буддийскую молельню. Здесь сосредоточилась вся заносчивая кичливость нашего рода. Старший наследник, всегда поглядывавший свысока на младших родственников, основательно набрался, хотя как несовершеннолетнему ему пить не полагалось. За последние десять пет он сильно отощал, но по-прежнему казался вполне милым молодым человеком. Заботясь исключительно о собственном увеселении, он вырядился сегодня в ярко-красное траурное женское кимоно и разукрасил себе лицо. Сам ли он додумался напялить женское платье да еще японское? Глаза ярко подведены красным, торчащий наружу нижний воротник тоже красный. Развалившись перед нишей такэмоно, он пронзительным голосом выкрикивал что-то бессвязное:

— Да-да, пять поколений сменились от моего предка Нагамотохико, того, что основал дом Канидзси, ныне возродившийся. Чистили-чистили нашу сокровищницу, но она столь велика, что с ней и великой уборкой не сладишь, оглянуться не успеешь, опять парочка динозавров обнаружилась. Вообще-то здесь в доме еще с древности устроили гостиницу для благородных господ, а в эпоху Эдо даже факс поставили. То-то никто, кроме нас, не вправе двухсотлетние поминки справлять, и всё к нашей славе, и род наш процветает.

Какие события ни происходили, какие ни случались нелепости, рано или поздно кичливость нашего семейства обязательно давала о себе знать. Здешний люд не переносил дурацкого хвастовства, но мои родичи продолжали бахвалиться, точно напоказ, и все воспринимали это как неизбежное зло. И вообще вся эта двухсотлетняя поминальная годовщина успела мне надоесть. Я отправилась в Поминальный зал — просто так, чтобы время убить.

Здесь лепила клецки данго моя бабка с отцовской стороны. При жизни она казалась довольно-таки суровой и надменной старухой, а, воскреснув, странным образом сделалась вполне веселой. Может быть, кто-то и раньше знал ее такой, но для меня это оказалось полной неожиданностью. Она бойко скатывала в ладонях сантиметровые шарики теста для праздничных клецок, причем ухитрялась, смешно гримасничая, лепить в своих мягких пухлых руках по три клецки разом. Время от времени бабушка добавляла, просеивая сквозь пальцы, рисовую муку в большой фарфоровый горшок, знакомый мне с детства; оттуда, вспухал, начинало выползать тесто, и она заразительно хохотала.