Алексей Смирнов: Небесный летающий Китай (сборник)

Он свесился, поискал в брючном кармане, достал телефон, но уже свой.

– Проверим, – пробормотал он негромко.

– Я не взорвусь?

– Нет, нет, – отмахнулся тот и набрал номер. В клариной сумочке заиграл Бизе.

– Работает, – успокоенно сказал Лефшиц. – Не забудь его заряжать и никогда не отключай. Я не буду донимать тебя слишком часто…

– Нет уж, пожалуйста! – Клара шагнула к столику, налила себе, залпом выпила. – Спасибо за интересное времяпровождение! И, конечно, за подарок.

– Пожалуйста, – тихо произнес Лефшиц, ворочаясь тушей под простыней.

Клара хрустнула дверью. Не так, чтобы хлопнуть и выказать хлопком разочарование, но достаточно громко, чтобы до Лефшица дошло: она уходит, и это важно.

Отныне эти хрустящие звуки сделаются для Лефшица водоразделом, границей между прошлым и мучительно гипотетическим будущим. И время распадется, подобно разрезанному запретному плоду.

Лефшиц поднялся с постели. Не одеваясь, вытянул из футляра бинокль, навел на улицу. Нащупал Клару, бегущую через дорогу. Нащелкал номер и с удовольствием увидел, как та притормозила возле химчистки, роясь в сумочке.

– Вечная любовь… – пропел он в трубку, прикидываясь Азнавуром.

– Дурак, – ответил кларин голос.

Лефшиц уселся за стол, взял яблоко, аккуратно разрезал его столовым ножом. Накрыл одну половину ладонью: яблоко. Отнял ладонь, накрыл вторую половину: яблоко. Распахнул обе ладони, разложил их по сторонам: снова яблоко. Соединил половинки и крепко сдавил, чтобы держались: то же самое яблоко. С тоненьким шрамом, похожим на ниточку, по которой шагаешь, покачиваясь бычком, к свету, изо всех сил стараясь не подкачать памятью и не свалиться в ледяные огни.

Посмотрел на часы. Дождался, когда пройдут двадцать минут, и позвонил еще раз.

За день он позвонил двадцать четыре раза. За клариными ответами он различал смешки и шутки ее подруг.

В последний раз он позвонил ближе к полуночи.

Звонил неделю. Пока не услышал от плачущей клариной приятельницы, а после узнал из новостей, что в двух шагах от дома, где Клара жила, Клара и была найдена, полураздетая, с полуотрезанной головой, без телефона. Она вынимала телефон, когда позвонил Лефшиц, и этой дорогой вещью привлекла внимание какого-то уголовника, бомжа, который только и караулил таких, с телефонами, одиноких и полуночных. Клара пыталась сопротивляться, и рассвирепевший уголовник располосовал ей шею.

Судьба, пробормотал Лефшиц. Река, река, омывающая ступни, уплывающие мгновения. Такие случаи известны, их много. Он даже слышал о чем-то подобном раньше. Странно было, что он не припомнил о такой опасности, когда подарил телефон. Подсознание коварно, подсознание гораздо на штуки, оно режет ножом, когда тебе мнится, будто ты, полный радости, чистишь картошку.

Лефшиц решил, что возьмет на похороны фотоаппарат. Если признаться с предельной честностью, ему нравилось фотографировать эти события, да и сами события нравились. Неизбежные издержки натренированной памяти, цепкой к недоброму. Во всем должны быть полнота и завершенность, альфа и омега. Разрезанного яблока не склеить, но можно сожрать его с косточками и даже с веточкой, и даже с листиком, который на веточке.

© июнь 2004

Тебе лет пять.

Хорошо, пусть побольше. Пусть восемь лет или даже десять.

И ты заболел. Может быть, у тебя грипп, а может быть – корь, но это что-то неприятное – не смертельное, однако с высоченной температурой и полубредовым сознанием.

И на тебя накатывают волны.

Ты спишь, если можно назвать сном твое забытье, и видишь один и тот же короткий сон – десять раз, двадцать, тридцать.

В этом сне ты преувеличенно мал. Ты намного меньше, чем на самом деле – крошка, крупинка. Иногда ты не один, и с тобой – незнакомый в действительности приятель. Или подружка. Вы играете в камешки или собираете цветы, вы немного пританцовываете и напеваете бессмысленные простенькие песни, составленные из лепечущих слогов.

Ты старательно изображаешь беззаботность, но в глубине души знаешь, что страшное уже близко. Оно даже и показалось на горизонте, но ты упрямо делаешь вид, будто ничего не замечаешь, потому что боишься взглянуть и спешишь пережить последние секунды беспечности.

Ты прыгаешь на одной ножке.

Некий беззвучный голос – скорее, чья-то чужая вкрадчивая мысль – с затаенным торжеством приглашает тебя: а ну-ка, поворотись! Поворотись и посмотри – что это там такое?