Дафна Дю Морье - Полет Сокола

— Это тоже его беда, — сказала она и, обращаясь к Альдо, добавила: — И в еще большей степени беда его сестры. Мне часто бывает жаль бедных студенток. Синьорина Риццио держит их в общежитии совсем как в монастыре.

Мой брат рассмеялся и налил себе коньяку.

— В старину проникнуть в монастырь было гораздо проще, — сказал он. — Подземный ход между мужским и женским общежитиями еще предстоит прорыть. Пожалуй, это надо обдумать.

Альдо вынул из кармана заметки, которые я для него перевел, сел в кресло и принялся изучать их.

— До начала фестиваля надо решить много проблем, — сказал он.

— Каких именно? — спросила она.

— Кто был герцог Клаудио: моралист или чудовище? — ответил я. — По мнению историков, он был чудовищем и к тому же безумцем. Альдо думает иначе.

— Естественно, — сказала синьора Бутали. — Ему нравится быть не как все.

В ее голосе звучали шутливые интонации, но взгляд, который она бросила на Альдо, звал, манил… Хозяйка дома приготовилась ко второму кругу ритуального полета. Я подумал о мертвенном выражении лица, с каким она шла со мной из церкви, и сопоставление не льстило мне, третьему.

— Как бы то ни было, жители Руффано считали его чудовищем и поднялись против него и его двора в кровавом восстании.

— И мы увидим это на фестивале? — спросила она.

— Не спрашивайте меня, спросите Альдо, — ответил я.

С рюмкой ликера в руке, слегка напевая, синьора Бутали направилась к его креслу, и в том, как она склонилась над ним, все говорило о страстном желании. Только мое присутствие не позволило ей прикоснуться к Альдо.

— Так мы увидим восстание? — спросила она. — И если да, то кто его возглавит?

— Все очень просто, — сказал Альдо, даже не взглянув на нее. — Студенты Э.К. Ведь они уже созрели для восстания.

Она подняла на меня брови и поставила рюмку на рояль.

— Новшество, — сказала она, откидывая крышку рояля. — Я думала, что принимать участие в фестивале могут только студенты художественного факультета.

— Но не в этом году, — сказал он. — Их слишком мало.

Она допила свой ликер — нектар королеве перед полетом — и села на табурет.

— Что вам сыграть? — спросила она.

Вопрос — мне, улыбка — ему. Тон ее голоса, вся ее поза, руки, застывшие над клавишами, — все это было для моего брата.

— «Арабеску», — сказал я. — Она беспола.

Такой накануне днем была она для меня, путника, чужого в собственном доме, где его со всех сторон окружали призраки. Затем полетный каскад звуков рассеял ностальгию — это обрывочное напоминание о неуловимом и быстротечном мгновении. Теперь был вечер и в доме был Альдо. Пианистка, которая вчера играла из любезности, теперь стремилась привлечь к себе моего брата самым естественным для нее способом. «Арабеска», которую по всей стране играют тысячи учеников, стала танцем любви, зовущим, обещающим, бесстыдным. Поражаясь форме, в какой синьора Бутали предлагает себя, я сидел, вытянувшись, в кресле и смотрел в потолок. Со своего места за роялем она не могла видеть мужчину, которого надеялась очаровать. Я мог. Не замечая музыки, он делал карандашные пометки в моем переводе. Дебюсси, Равель, Шопен не возбуждали его. Он никогда не был одержим музыкой. Если синьора играла, для него то был лишь звуковой фон, и едва ли он трогал его больше, чем уличный шум.

Мне было невыносимо видеть и чувствовать, что ее усилия пропадают втуне. Я закурил сигарету и стал мысленно плести фантастические узоры, представляя себя на его месте… музыка замолкает, я поднимаюсь с кресла, пересекаю комнату и закрываю ладонями ее глаза, она старается отвести их. С ускорением музыкального темпа моя фантазия еще больше разгорячилась. Как нестерпимо тяжело было мне молча сидеть там и всем существом переживать ее призыв, обращенный, увы, не ко мне. Я ни секунды не сомневался, что Альдо, при всем своем равнодушии к музыке, прекрасно понимает смысл этого призыва. Я желал ему удачи, ей — удовлетворения желаний; но так делить с ними их близость было, по меньшей мере, сомнительным удовольствием.

Наверное, синьора Бутали почувствовала неловкость моего положения, поскольку встала из-за рояля и захлопнула крышку.

— Ну, — сказала она, — с восстанием покончено? Теперь мы можем расслабиться?

Ирония, если таковая была, возымела на моего брата не большее действие, чем музыка. Он взглянул на синьору и, увидев, что она перестала играть и обращается к нему, отложил свои записи.

— Который час? Уже поздно? — спросил он.