Джон Хоукс - Лягух

Ведь она хозяйничала на кухне молодого графа — и эта невысокая, молодая, опрятная, миловидная и начисто лишенная манерности женщина была тем не менее кухаркой, обладавшей таким огромным талантом, который мог бы искупить даже недостатки старухи с самым несносным характером. Молодой граф называл Мари принцессой, рожденной для кухни, и от этого комплимента мой отец всегда расплывался в улыбке, а голубые глаза его сияли. Так уж случилось, что жена молодого графа занимает небольшое — хоть и переломное — место в моей истории, и пока я скажу лишь, что она оказалась намного более восприимчивой к окружающему миру, чем можно было бы ожидать от красивой юной особы с ее общественным положением. Она принадлежала к тем женщинам, чья кожа отличается поразительной упругостью и едва сдерживает натиск желания, от которого всегда столь ощутимо натягивается, подобно золотистой грозди, свисающей на тонком стебле с лозы. Молодой граф и графиня были бездетны.

Ах да, я забыл сказать об одной второстепенной, но важной детали. У моего отца и у молодого графа были невероятно черные волосы, густые и роскошные, как черный хвост старой кобылы. Могу еще добавить, что оба они курили — по большей части, сигареты, но иногда и трубки.

С первым своим вздохом я почувствовал густой аромат, испускаемый нашими персиковыми деревьями, а моим первым ощущением самой жизни был безбрежный живительный свет поместья Ардант. Сам того не ведая, я вполне мог быть недостающим ребенком молодого графа и его исполненной желания супруги, а не сыном дорогой Матушки и дорогого Папочки. Но всем четверым взрослым моего раннего детства повезло в том, что у них был я, а мне — в том, что я неожиданно оказался единственным ребенком, да к тому же маленьким и толстеньким мальчиком, который в определенном смысле распоряжался всем поместьем Ардант, несмотря на свое низкое происхождение. Я олицетворял совершенство и гармонию, ни одно другое существо не ценилось так высоко и не обладало такой властью — властью первого и единственного отпрыска. Однако в физическом отношении я был чужаком в поместье Ардант. Даже в два года, наслаждаясь своей второй весной, я был маленьким, низкорослым и пухленьким, с толстыми ручками и ножками, — и эти пропорции сохранил на всю жизнь. В завершение своего физического автопортрета отмечу, что у меня были маленькие, плутовские, проницательные, не предвещавшие ничего хорошего глазки, что мог бы заметить любой взрослый, стоило бы ему хоть раз стряхнуть с себя гипнотические чары, которые я распускал вокруг себя, так что мое явное уродство сразу стало бы очевидным для незнакомца. В мгновение ока во мне обнаружился бы тот лягушонок, которым я был, ведь моя персона не имела ни малейшего сходства с наиболее видными взрослыми в поместье Ардант или с неизбывной красотой этого места. Но я не был раскрыт или выдан, так никогда и не был признан противным моему окружению, уродливым ребенком, а наоборот, купался и нежился в принадлежавшей мне роскоши. В то время ни одно зеркало не раскрыло бы истину. Я любил себя до безумия, как люблю до сих пор. На самом деле, я, конечно, не был лягушонком.

Могло ли подобное дитя достатка, семенившее взад и вперед между благами земными — всем, что росло и ложилось преображенным и благоухающим на стол, — и благами, неуловимо проступавшими в прошлом, кое струилось в аристократических жилах, — могло ли это дитя создать иерархию чувств и ощущений? Мог ли я считать одно удовольствие сильнее другого? Солнце катилось за мной, куда бы я ни шел, и ночь нисколько не пугала меня. Наоборот. Малые пташки падали к моим ногам, куда бы я ни ступил своей неуклюжей походкой. Мог ли я тогда иметь предпочтения и проявлять избирательность в любви? Испытывать большую страсть к тому или иному объекту и находить больше удовольствия в том, чтобы сидеть на руках у матери или на коленях у отца, нежели в том, чтобы мчаться со всех своих пухленьких ножек прямо к молодому графу, еще не видимому за углом безмятежного замка? Да, я проявлял избирательность посреди этих щедрот, хватаясь за самый любимый предмет или человека. В два года или около того я уже отличался суровой рассудительностью, получая и доставляя удовольствия.

И вот «ключ» к моей исповеди — относиться к нему можно по-разному. В этот период самого раннего детства у меня было две большие страсти: лягушачий пруд и моя мать. В моей упитанной, даже гротескной, невинности они поглощали меня, куда бы я ни шел и кому бы ни улыбался. Несмотря на мою кажущуюся готовность принимать наугад тот или иной убедительный плод, мое тайное стремление — к лягушачьему пруду и к моей дорогой Маме — по-прежнему оставалось пустившим во мне росток и постепенно вызревавшим секретом, который был только моим. Никто не подозревал, что значил для меня лягушачий пруд, и не имел понятия (еще одно любимое выражение отца), насколько глубока была моя любовь к молоденькой матери, — даже сама дорогая Матушка. Как мне хотелось откровенно рассказать Маме о своей любви к ней! Как я сожалею, что не сделал этого! Теперь, конечно, слишком поздно. Лягушачьего пруда уж давно нет, да и моя бедная молодая мать давно умерла. А я не из тех, кто легко расстается со своими страстями.

Читать дальше