Абрам Терц - Пхенц и другие. Избранное

А потом — наоборот — я стою — я стою на балконе и колочусь вместе с бабочками в освещенное окно. Но снова мне никак не удается проникнуть туда, за прозрачную перегородку, в светлую комнату. Живая Наташа сидит и читает книгу — ту самую, быть может, которую я написал. И я пишу отсюда, пишу, колотясь туда, и не знаю — услышу ли когда-нибудь это тягостное постукивание…

А ты, Наташа, услышишь? Дочитаешь ли ты до конца или бросишь мою повесть где-то на середине, так и не догадавшись, что я был поблизости? Если бы знать! Не знаю, не помню. Надо бы все объяснить. Уточнить. С самого начала. Нет, не сумею. Того и гляди захлопнет. Говорю тебе, Наташа, перед тем, как наступит конец. Подожди одну секунду. Повесть еще не кончена. Я хочу тебе что-то сказать. Последнее, что еще в силах… Наташа, я люблю тебя. Я люблю тебя, Наташа. Я так, я так тебя люблю…

1961

Это было 1 мая 1958 г.

Семь бед — один ответ.

Господи, благослови!

Испещренный мелкими письменами.

От этого часто бывают кровоизлияния в мозг.

Это был тот Марьямов, у которого в борьбе с суевериями отсохла одна рука.

Это была та корова, которая имела привычку с заднего хода проникать на площадь и незаметно пастись.

Вот он, оказывается, для чего с утра нарядился.

Я стоял в толпе, шагах в двадцати от Лени и, когда подбежал к нему по мановению пальца и взялся руками за узел с револьверной мелочью, то почувствовал как бы легкое электрическое сотрясение. И в тот же миг у меня в мозгу прозвучал внутренний голос: «Брось этот узел в реку!», что и было исполнено в присутствии старшины Михайлова, который и теперь может подтвердить мою полную тогда душевную независимость.

Стихотворение «Памятник» А.С.Пушкина. Обработка наша.

История потом показала мою прозорливость.

Крепкие спиртные напитки, я полагаю, даже тогда будут регулироваться с помощью государства.

Плохо он рассчитал.

Слабо он догадывался.

А вы поменьше рассуждайте и пишите, как было дело.

Пишите, пишите дальше, я нажимаю кнопку!

Не вижу тут никакой заботы.

Ничего он не понимал.

А может быть, — с потолка?

…………

При этих словах я почувствовал, как перо будто дернулось в моей руке, но я его удержал и продолжал гнуть свою линию.

Областной центр. Находится в ста километрах от Любимова на скрещении Энской железной дороги с Энским шоссе.

А на весеннюю тягу он давно собирался съездить, да вот опять не привелось!

Diable! — воскликнул мысленно подполковник при этом намеке на его дворянских предков и близкое знакомство с французским языком. — Опять осечка! Опять эта лысая черепаха обскакала меня на два дуплета. А я-то думал его подсечь известием о попустительстве Тищенко. Его ведь ставленник, черепаший питомец, провалившийся секретарь. Снял с себя полномочия и выдал ключи от города. Тихомиров — Тищенко — товарищ О. — о! какая цепь заговора! какая охота началась бы в старое доброе время с подсадными утками, hélas!

Придется Марьямову влепить строгий выговор за проявленное ротозейство, — подумал подполковник Алмазов. — Сам виноват, прошляпил заговор, a la guerre comme a la guerre.

Еще бы! за нашим народом нужен глаз да глаз.

Враки! Не было этого! Я сам не захотел. И потом — почему обо мне, на моем же месте говорится неуважительно — «он»? Разве я не человек?

С тех пор я пью только пиво.

А ведь мог бы, кажись, не делать этого шага и получить от нее даром какие угодно услуги!

Не ведали, не подозревали начальники, что в радиусе тридцати километров опоясан город Любимов электросигнализацией. Стоило незваным гостям переступить границу, и в штабе у Леонида Ивановича зажигались лампочки и звонил звонок, и тотчас Главнокомандующий на своем посту излучал волевую энергию в назначенный квадрат, отклоняя глаза гостей от прямого курса. Город погружался в невидимое состояние. Но покуда не протянули сигнальный шнур по болоту, два лазутчика успели-таки прошмыгнуть в городскую зону. С двух сторон вкрались они в Любимов и, никем не опознанные, до времени затаились…