Владимир Сорокин - Тридцатая любовь Марины

Тони принялся за салат. Забытые сигареты дымились в пепельнице, обрастая пеплом.

– А почему ты всего на три дня? – спросила она, с жадностью уничтожая блестящий икрой хлеб.

– Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка.

– С ума сойти. Значит мы товарищи по несчастью?

– Почему – по несчастью?

– Потому что потому, – пробормотала Марина и кивнула, весело потирая руки, – Наливай!

Водка снова прокатилась по пищеводу, калач хрустел корочкой, дышал теплым мякишем.

Тонины очки блестели тончайшими дужками, пшеничные волосы топорщились.

«Господи, если он меня не выведет из ступора, тогда просто ложись и помирай. Да, собственно, какого хрена я раскисла? Что случилось? С Сашкой поругалась? Ну и чорт с ней. Новую найдем. Сон плохой приснился? Подумаешь! Ишь, раскисла, как простокваша. В руках себя держать надо, Мариночка.»

– Тонька, расскажи как там у вас? Ты Витю часто видишь?

– Виктора? Да. Он про тебя интересуется очень. Вспоминает.

– Серьезно? А как у него вообще? Он где пашет?

– Работает? На «Свободе».

– У этих алкоголиков? Молодец!

– Да у него все o'kay. И второй сын родился.

– Ни фига себе, – Марина тряхнула головой, поедая вкусный салат, – Ну, за это выпить сам Бог велел.

– Да, да! – засмеялся Тони, наполняя рюмки.

Чокнулись, выпили.

Марина быстро расправилась с салатом, взяла сигарету:

– Тонь, а ты чего не пойдешь на «Свободу» или на «Голос» на какой-нибудь?

Он махнул рукой:

– Ааа, зачем. Меня тогда сюда никогда не пустят. А я скоро буду писать диссертацию.

– Какую?

– «Семантика „Луки Мудищева“!

– Ой! Тонька! Это ж моя любимая поэма!

Тони молниеносным движением поправил очки, сцепил пухлые пальцы и, безумно выпучив глаза, затараторил, нещадно коверкая слова и путая ударения:

Марина расхохоталась:

– Ой, не могу! Тонька!

А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, – тараторил дальше:

Марина корчилась от смеха на своем ореховом стуле, с соседних столов смотрели с любопытством, официант стоял рядом, не решаясь снять с подноса тарелки со стерляжьей ухой.

– Хватит, милый… не могу… умру, хватит! – взмолилась Марина.

Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.

И вот Марина уже ест приправленную укропчиком вкуснятину, искоса поглядывая на Тоньку.

Тонька-Тоничка… Сколько времени утекло. А кажется совсем недавно пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:

– Тооны.

Это «Тоны» они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.

Он был богат, смел, предприимчив, любвеобилен. Катал ее на белом мерседесе по Садовому кольцу, выжимая 150, а за окнами мелькали золотые семидесятые с распахнутыми, ломящимися жратвой, выпивкой и диссидой посольствами, с толпами ебливых иностранцев, с дешевым такси, с чемоданами фарцы, с чудовищным количеством подпольных художников, поэтов, писателей, одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.

– Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?

– Это когда ты стекло разбила?

– Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все хотела, а ты мне не давал.

– О, да! Я есть дэспот в любви! – захохотал Тони, капая на скатерть, – Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!

– Дурак! – хохотала Марина, давясь ухой, – Я бы успела и то и другое!

– О нееет, Мери! – протянул он опять корча из себя сумасшедшего (на этот раз пастора), – Нельзя слюжить двум господам сразу! Дом раздэлившейся не вистоет! Или минет или лекар!

Марина хохотала с полным ртом, прикрывшись покоробившейся от крахмала салфеткой.

А он – вытянувшийся, чопорный, охуевший от аскезы и галлюцинаций, с неистово сжатыми у груди руками – кивнул проходящему мимо официанту, скосил выпученный глаз на пустой графин:

– Сын мой, еще полькило, пожалюста!

И сын с носом Гитлера, прической Гоголя, усами Горького принес новый графин, а вместе с ним – запеченую в тесте осетрину.

– Нет, с тобой просто помереть недолго, – пробормотала Марина, вытерев слезы и закуривая, – И напишут потом – убита рассчетливым смехом американского шпиона!