Владимир Сорокин - Тридцатая любовь Марины

– Здрасьте, – негромко сказала Марина и зевнула.

– Здоровеньки, дочка. То ж ранние птахи, шо батька твий, шо ты. Солнце не встало, а вин побиг до моря, як угорилый. Чого так торопиться? Не сгорит ведь, ей-бо…

– А когда он пошел? – спросила Марина.

–Давно. Зараз повернеться… Погодь.

Но отец не вернулся ни через час, ни к обеду, ни к ужину.

Его выловили через неделю, когда прилетевшая самолетом мать уже успела за три дня прокурить всю дедову избушку.

Хмурым утром в зашторенное окно к ним постучал коричневолицый участковый, мать стала быстро одеваться, раздраженно приказывая Марине сидеть и ждать ее.

– Я боюсь, мам, я с тобой! – кричала сонная Марина, цепляясь за ускользающее платье. Мать быстро вышла. Лихорадочно одевшись, Марина побежала за ней.

Пестрая мать шла с синим участковым по знакомой тропинке.

Хныча, Марина преследовала их.

Несколько раз мать оглядывалась, грозя ей, потом отвернулась и не обращала внимания…

Он лежал навзничь на мокром брезенте, в окружении немногочисленной толпы.

Втащенная на берег лодка спасателей, задрав кверху крашеный нос, равнодушно подставила обрубленный зад окрепшему за ночь прибою.

– Всем разойтися зараз! – выкрикнул участковый и толпа неохотно расступилась.

– Господи… – мать остановилась, прижала ладони к вискам.

Участковый расталкивал смотрящих баб:

– Шоб быстро! Идите отсюда! Ану!

Отец лежал, красные плавки ярко горели на бледно-синем теле.

– Господи… – мать подошла, топя туфли в песке.

Трое местных спасателей распивали поодаль бутылку.

– Охааа… родненький ты мий… – протянула полная босая баба, подперев пальцем стянутую белым платком щеку.

Марина подбежала к матери, намертво вцепилась в ее платье.

– Это он? – тихо спросил участковый, подходя.

Мать кивнула.

Следы багра на боку и бедре кто-то уже успел присыпать песком.

Раскрыв черный планшет и присев на колено, участковый стал медленно писать, шевеля облупившимися губами.

Мать молча плакала, прижав руки к щекам. Марина жадно смотрела на синее неподвижное тело, которое неделю назад смеялось, плавало, пахло потом, сладко покачивало на горячих коленях.

– Придется в Новороссийск везти, шоб вскрытие сделали. С машиной помогу, – пробормотал участковый, снимая фуражку и вытирая лысоватую голову платком, – А хоронить вы в Москву повезете, или здесь?

Мать молчала, не глядя на него.

Он пожал широкими плечами:

– У нас тут кладбище аккуратное…

Мать молчала, ветер шевелил ее платье и концы бабьих платков.

Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль, заставив заблестеть на только-что выглянувшем солнце…

– Ну куда, куда ты летишь! – раздраженно шлепнула Марина по своей вельветовой коленке.

Старательно мучающая клавиши девочка замерла, покосилась на нее.

– Счет какой?

– Четыре четверти…

– А почему ты вальсируешь?

Девочка опустила непропорционально маленькую голову, посмотрела на свои пальцы с обкусанными полумесяцами ногтей.

– Сыграй сначала.

Девочка вздохнула, выпрямляя шерстяную спину с лежащими на ней косичками, и начала прелюд снова.

– Легче… легче… ты же зажатая вся… – нервно стуча каблучками по неровному паркету, Марина подошла к ней, вцепилась в худые плечики и качнула, – Вот, смотри, как статуя… отсюда и звук пишущей машинки…

Смущенно улыбаясь, девочка качалась в Марининых руках. Красный пионерский галстук трясся на ее плоской груди.

«Я индюк – красные сопли…» – вспомнила Марина и улыбнулась, – Ну, давай по-хорошему. Свободно, ясно, следи за счетом. Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре…

Девочка принялась играть, старательно поднимая брови.

За окном посверкивала частая капель, широкоплечий дворник в ватнике, платке и юбке скалывал с тротуара черный блестящий на солнце лед.

Прелюд незаметно сбился на вальс.

– Снова-здорово. Ну что с тобой сегодня, Света? – Марина повернулась к ней, – Метроном есть у тебя дома?

– Нет…

– Купи. Если так считать не в силах – купи метроном.

Ученица снова посмотрела на свои ногти. За стеной кто-то барабанил этюд Черни.

– Давай еще раз. Успокойся, считай про себя, если ритм держать не можешь…

Марина взяла с подоконника свою сумочку, открыла, нашарила «Мишку» и стала разворачивать, стараясь не шелестеть фольгой.

«Пролочку грех отвлекать. Не конфетами едиными сыт человек… впрочем они их теперь жуют, как хлеб…»