Мариуш Щигел - Готтленд

Людвик Швабенский, джазовый музыкант и бывший жених Гелены (семь лет), вспоминает, что, когда ходил с ней на концерты и банкеты, чувствовал себя не в своей тарелке — не знал, в качестве кого он, собственно, выступает: жениха, охранника… В глазах всех этих партийных функционеров он был никем — они относились к нему, как к пустому месту. Им нравилось греться в лучах Гелениной славы, они клеились к ней, забывая о нормах приличия, а она шептала: «Людек, спасай!»

В бар гостиницы «Прага» она пришла уже будучи замужем. Все знали Гельмута Сикеля, знали, что она безумно влюблена в этого немецкого музыканта, и тем не менее секретарь по делам культуры Коммунистической партии Чехословакии Мюллер буквально ложился на рояль, тянулся к ней, пытаясь обнять, и громко сопел. У партийного начальника была одна мечта: поговорить с Геленой.

А она всего лишь вежливо улыбалась.

Все это видели.

Гелена всегда улыбается.

Мартин отец, кардиолог, возглавлял больницу. Школу она окончила в Подебрадах; мечтала о медицине или философии, но ей вручили письменное распоряжение, обязывающее «познакомиться с рабочими профессиями». В институт ее направит предприятие, если она заслужит положительную характеристику. Шел 1959 год, Марта пошла работать на стекольный завод: сначала бегала за пивом для рабочих, потом отбраковывала некачественные стаканы и бутылки. Три года напоминала о том, что хочет учиться дальше. «Я услышала от директора, — рассказывает Марта, — что университеты предназначены для рабочего класса, а я к нему не имею никакого отношения. Поэтому я искала убежище в музыке».

Марта записывалась на музыкальные конкурсы и выигрывала их. Стала местной знаменитостью; поначалу пела в кафе.

С тех пор, как отец стал главврачом, они жили в больнице. В пятьдесят лет он ушел к другой женщине. Кубишам предложили квартиру вдовы подполковника по фамилии Машина. Его расстреляли гитлеровцы, двое сыновей незадолго до смерти Сталина бежали за границу и поступили на службу в американскую армию. Вдову было решено наказать — выселить с занимаемой жилплощади. Мать Марты заявила в парткоме, что не въедет в квартиру пани Машиновой. Сама нашла свободную квартиру напротив вдовы, на том же этаже, и подружилась с полковницей.

— Да, у мамы сильный характер, — соглашается Марта. — Но это чистая случайность, что именно я спела «Молитву». Если сегодня мне говорят, что я какой-то там символ, я немедленно сбегаю. Ведь «Молитву» могла записать любая певица. И сейчас я не интересуюсь политикой. У меня есть только мои переживания. Я умела отличать черное от белого и всегда этим руководствовалась.

Марта:

— Ян хотел уехать. Исключительно в Америку. Здесь во всем разочаровался. «Ты хорошо поешь джаз», — говорил он.

А я не хотела петь в американском баре. Я верила, что скоро вернусь на родную сцену, — ведь русские года через два уйдут.

Ждать пришлось в десять раз дольше.

Я осталась. Гавел остался, очень многие остались.

Потребовала развод.

Бракоразводный процесс затянулся; создалось впечатление, что я не имею права на существование.

Я даже трамвая ждать боялась. Мне казалось, что из него выйдет водитель и скажет: «Пани Кубишова, вы не имеете права садиться в трамвай. Вам сюда нельзя!».

Однажды я сидела одна дома и подумала: «Включу газ».

Ведь я не могу родить ребенка.

Не могу петь.

Даже развестись нормально не в состоянии!

Я — сплошное недоразумение.

И тут подействовала сила. Она исходит от животных. Я посмотрела на своих собак «Боже, — подумала я. — А как же они?» — и очнулась.

Когда Грабал ездил в трамвае номер семнадцать по Праге, он тоже черпал силу у животных. Я читала, что у лебедей, — семнадцатый трамвай идет вдоль Влтавы.

Марта нашла спокойную работу — у нее были горячий утюг со специальным ножом и свернутые в рулон пластмассовые листы. Она вырезала по лекалу фигурки, из которых потом склеивала пластиковых медвежат. Отдельно лежали левые «ручки», отдельно — правые. Ножки лежали в одной кучке, так как были одинаковые. Их приходилось с силой вставлять в тело медвежонка, от чего у нее страшно болели пальцы.

— Шесть лет я вырезала и вставляла. А игрушечный кооператив, который взял меня на работу, назывался «Путь вперед».

Кубишова работала дома, одна. Краем глаза смотрела маленький телевизор. Такой труд не был унизительным.

Дочь Яна Прохазки, Ленка, двенадцать лет убиралась в театре. Ее заставили уйти с факультета журналистики, где она училась на отделении радиовещания. Актеры, которых Ленка знала по курсу дикции, завидев ее с ведром и тряпкой, смущенно сворачивали в сторону. И Ленка говорит, что она им за это благодарна. А из-за Марты, сидящей в кухне на табуретке, никому не приходилось менять свой маршрут.